По школе долго потом ходили слухи о том, как я «маньячил» и ссал поверженному Андрюхе на спину прямо на глазах охранника. Из школы меня не поперли только благодаря слезным мольбам матери и отличной характеристике со старого места учебы. От Гены мне досталось гораздо больше, чем Смелкову от сапога, решетки и вешалки вместе взятых. Но я уже стал Психом – чморить меня внезапно стало опасно. И хотя одноклассники все еще проходились на мой счет, никто больше не решался бросить вызов прямо в лицо. Другое дело – подонки Факоффа: десятиклассники, для которых драка как соль на хлеб…
Физичка Софья Моисеевна, она же Масяня, лично сопроводила меня до кабинета завуча. Шли мы молча, только квадратные каблуки тупоносых туфель учительницы по-армейски впечатывались в пол. В приемной с тандемом компьютер-секретарша Масяня воткнула меня в промятый диван, а сама скрылась за бежевастой дверью. На стенке напротив дивана висели веселенький календарь с кошками и портреты неопределенных деятелей науки. Двое из них тужились закрыть бородами темное пятно, выделявшееся на фоне выгоревших обоев. В свое время, наверное, там щурился Ильич, а достойной замены найти ему не смогли. Теперь полоскам и цветочкам предстояло выгорать вокруг деятелей.
Физичка появилась из кабинета и, приглашающе придерживая дверь, объявила:
– Левцов!
Вступая в логово ведьмы, я подумал: «Отчего на двери еще никто не повесил табличку “Оставь надежду, всяк сюда входящий”?» Однажды Сашка, зачитывавшийся ирландским фольклором, сообщил, что в древних сказаниях ведьмы всегда были рыжие и зеленоглазые. С тех пор я про себя Любовь Генриховну иначе не называл.
– Присаживайтесь, – проигнорировала завучиха мое скромное приветствие. Она всегда обращалась к ученикам на вы. Голос у нее был незабываемый – ледяной и металлический, как у робота, с противными скрежещущими нотками на подъеме. Когда ведьму доводили – что случалось крайне редко! – казалось, ее слова царапают что-то внутри, как ноготь классную доску.
– Что собираетесь дальше делать, Лиан Левцов? – глаза бутылочного цвета буравили меня, будто пытались добыть нефть из недр души.
– Не знаю, – честно ответил я, стараясь не мигать. Еще одной особенностью Любови Генриховны было необъяснимое умение держать взгляд, пришпилив им очередного ветрогона, пока тот не конфузился, смаргивал и стыдливо упирал глаза в пол.
– «Не знаю» – хорошо для детского сада, – взгляд завучихи заледенел, как «Смирновка» в морозильнике. – Вы в девятом классе, Левцов. Вам следовало бы подумать о своем будущем!
– Зачем думать о чем-то, чего у меня нет?
Кубики льда в бутылочных глазах чуть сдвинулись, но ведьма по-прежнему не мигала:
– Будущее есть у всех.
– Кого вы хотите обмануть? Себя или меня? Оставьте эти проповеди для Сидоровой с Козловым, поберегите связки.
Завучиха выпрямилась в кресле, будто ее на шампур насадили. Визгливость в голосе повысилась:
– Хотите казаться умнее других, Левцов?
– Да нет, куда уж мне. – Чтобы не моргнуть, я попытался представиться себе, как по стеклянным белкам Любови Генриховны путешествует вялая осенняя муха. – Единственная разница между мной и Сидоровой с Козловым заключается в том, что они нажрутся вдрабадан на первой встрече выпускников, запивая открытие, что жизнь не удалась. Я же на встречу не приду и не сопьюсь, потому что никакой новости для меня в этом нет.
Несколько мгновений завучиха переваривала мой ответ. Я обратил внимание, что ресницы у нее тоже были рыжие – там, где дешевая тушь скаталась и повисла комочками на концах. Вдруг ведьма наклонилась вперед, положив бюст на стол:
– Неужели у вас нет никакой мечты? Желания что-то изменить? Стать кем-то…
– Кем? Космонавтом? – предложил я и тоже навалился на полированную столешницу, хотя все во мне пищало и требовало стать маленьким, плоским и закатиться под коврик.
Любовь Генриховна не мигнула. Просто между веками у нее скользнул и спрятался черный щиток, как в объективе фотокамеры.
– Лучше! – прошелестела металлическая стружка, которую перебирал ветер. – Властелином вселенной.
Я забыл, что решил не моргать. Сидел и хлопал на завучиху глазами, как взятый на горячем первоклашка.
– А-а… м-ма-а? – выразительно осведомился я, судорожно припоминая Сашкины рассказы о ведьмах.
Любовь Генриховна поднялась с кресла, обошла вокруг стола и встала за спиной, положив руки мне на плечи. Ногти, накрашенные ярко-алым, вонзились в рубашку и синяки под ней.
– Быть может, вы просто испугались? Банально струсили? Поняли, что за все в мире – в любом мире! – приходится бороться, и решили отсидеться на задней парте? Что, оттуда видней, как другие мучаются?
Я рванулся со стула, но руки завучихи с недюжинной силой вмяли меня в плюшевое сиденье. Ребро мое ткнулось куда-то не туда, зубы скрипнули, закусывая крик, на лбу выступил пот.
– Я вас не порицаю, Левцов. Трудно быть человеком, а властелином еще труднее. Просто у вас осталось кое-что. Чужое.
Тут одно плечо отпустило, и стул рвануло вместе со мной так, что я оказался лицом к Любови Генриховне, прочно упершейся в пол чуть расставленными ногами. Сквозь телесного цвета колготки пробивались редкие иссиня-черные волосы. Я вздрогнул. Ведьма приблизила лицо настолько, что мне на колени посыпалась пудра. В бутылочных глазах что-то плескалось – темное, с багровыми сполохами.
– Где волчок, Лиан?
Я только помотал головой. Слов у меня не было. Одни только совы. Это Сашка так говорил, когда был маленький. «Л» ему не давалось, и получалось: «У меня нет сов».
– Где он?
Я зажмурился. Почему-то казалось, что через глаза завучиха может увидеть мои мысли. На всякий случай думал о совах. Из фильма про Гарри Поттера, из витрин зоологического музея, из гостиной – там сидела в серванте сова-ночник, хотя глаза у нее не светились – перегорела лампочка… Кажется, я даже начал бормотать вслух: «Востенянему», что бы оно ни значило.
Глаз я не открывал, но почувствовал как-то всем телом, что между мной и Любовью Генриховной возникла дистанция, которую заполнил воздух. Дышать стало легче, боль в боку подутихла. Осмелился открыть один глаз. Я пялился на закрытую дверь кабинета. Сзади, от стола, донесся металлический приговор:
– Не отдадите волчок, вас отчислят за неуспеваемость и поведение, несовместимое со школьными правилами. Крайний срок – завтра в полдень. Вы знаете, где меня найти.
За спиной деловито зашуршали бумаги. Я медленно поднялся со стула и пошел к двери. Оглядываться мне не хотелось.
– Стул на место поставьте, – по ушам как бензопилой проехало. Я медленно, словно во сне, пошаркал обратно. Любовь Генриховна была всецело поглощена стопкой дел на столе и на меня не смотрела. Я повернул пыточный стул так, как ему полагалось стоять, и выскользнул за обитую клеенкой дверь.
