— Этот новый шрам будет длиннее и больше задевает мышц и сухожилий.
— Что ты предлагаешь мне сделать?
— Посмотреть, что могут сделать с этим доктора.
— Медики со «скорой» говорили, что могут разрезать снова и зашить как надо, чтобы не было шрама.
— Если ты это сделаешь, то потом сможешь утолить ardeur, и станет лучше.
Я посмотрела на него недружелюбно.
Мы вышли вслед за носилками на дорогу, и утро вдруг стало светлее — деревья больше свет не загораживали.
— Не люблю швов, сказала я.
Он улыбнулся:
— А кто любит?
— Если я сдамся докторам, ты мне этого никогда не забудешь?
Он еще шире улыбнулся и покачал головой:
— Лучше так, чем если рука потеряет подвижность, и мы оба из-за этого погибнем. — Он перестал улыбаться, глаза стали серьезными. — Я тебя за руку подержу.
— Этого еще не хватало!
Я посмотрела на него сердито.
— Я другим маршалам не предлагаю держаться за руки.
Мы посмотрели друг на друга, и в наших взглядах были все годы, которые мы прикрывали друг другу спину, годы дружбы.
— Спасибо, — кивнула я.
Он улыбнулся, но глаза остались такими же серьезными.
— Всегда пожалуйста, но погоди благодарить, пока перестанешь ругать меня.
— С чего я тебя буду ругать?.
— Быстрое заживление означает, что все лекарства через твой организм пройдут быстрее, чем в норме, так?
Именно в этот момент у меня в руке случился такой спазм, что я чуть не рухнула на колени. Эдуарду пришлось подхватить меня, иначе бы я упала. Когда ко мне вернулся голос, я ответила:
— Ага.
— И такой серьезной раны у тебя не было с тех пор, как заразилась ликантропией.
— Без лечения противоестественными методами — не было.
Я сама слышала в своем голосе придыхание.
— И ты не знаешь, подействуют ли на тебя обезболивающие, или — как у всех ликантропов — слишком быстро выведутся из организма.
Я уставилась на него. Меня уже прошибал пот и на лице появилась бледность. Сильнее мне не побледнеть, не падая в обморок.
— Твою мать! — сказала я.
— Видишь? Я же тебе говорил, что ты будешь ругаться.
Он меня повез во внедорожнике с обожженной кормой. Мы поехали вслед за «скорой» в больницу, где нам предстояло выяснить, действуют ли на меня обезболивающие. Я была почти уверена, что нет.
Мать, и еще раз мать!..
Глава 24
Местную анестезию мне сделали прямо в руку, и доктор Филдс взрезал шрам. Он явно присутствовал на том же семинаре, что и Мэтт со «скорой», и сейчас в первый раз имел возможность проверить теорию на практике. Он совершенно честно сказал:
— Не уверен на сто процентов, что шрама не останется совсем, но состояние мышц и сухожилий станет лучше.
— То есть мы все это проделаем, и все равно могут остаться какие-то шрамы и ограничения подвижности?
— Да.
Наверное, я стала сползать с осмотрового стола, но рядом стоял Эдуард, и он положил мне руку на плечо и только качнул головой.
Черт побери!.. Он заставил меня лечь обратно и держал за руку, как обещал, черт и еще раз черт! Через час рука была взрезана, и местная анестезия при этом действовала. Нельзя сказать, чтобы это было приятно, и уколы были болезненны, а ощущение разъезжающейся под скальпелем кожи вообще противно, но это все еще цветочки, ягодки — это когда ее стягивали и накладывали швы. Ощущение всегда жутковатое, даже когда не больно по-настоящему. Мэтт со «скорой» даже спать не пошел, оставшись посмотреть, и множество других врачей и интернов тоже. Никто из них никогда не видел применения теории, и всем хотелось увидеть, хотя они оделись в костюмы полной защиты с лицевыми щитками — на случай, если брызнет кровь. Строго говоря, я была заразна, хотя многообразие инфекций свидетельствовало против этого. Но такое медицинское чудо не могло не вызвать у студентов-медиков невероятного интереса.
Мы с Филдсом уже обсудили, что швы должны быть рассасывающимися — просто на случай, если организм решит нарастить ткань поверх них.
— У вас вот так хорошо заживает? — спросил он.
— Я видела, что так бывает у других носителей ликантропии. Не хотелось бы рисковать, что придется снова оперировать для удаления швов из-под кожи.
Он с этим согласился.
Уже была наложена половина швов, как начало проходить действие местной анестезии.
— Обезболивающее выдыхается, — сказала я.
— Пришлось бы ждать, пока подействуют новые уколы, а у вас уже заживает, миз Блейк. Может потребоваться новое иссечение раны и швы? — или же я могу накладывать швы сейчас с опережением процесса заживления.
— Анита, посмотри на меня, — сказал Эдуард.
Я повернула голову — он стоял напротив доктора, глядя на меня спокойными глазами, и я кивнула.
— Делайте.
Я держала Эдуарда за руку, не отводя от него глаз ни на секунду, как не смотрела ни на кого никогда, а доктор Филдс лихорадочно накладывал швы, стараясь опередить процесс заживления. Даже с некормленым несколько дней ardeur-ом мой организм заживлял раны слишком быстро, и медпомощь не успевала. Вот блин!
Эдуард тихо говорил мне что-то, говорил о деле, стараясь навести мои мысли на работу. Какое-то время это помогало, потом анестезия выдохлась окончательно, а швы все еще накладывали. О работе я думать уже не могла. Он стал рассказывать о своей семье, о том, как управляется Донна в своей метафизической лавке, про успехи Питера в школе и в боевых искусствах. Сейчас зарабатывает второй черный пояс. Бекки с ее музыкальным театром. Надо же — он все еще возит ее на уроки танцев дважды в неделю. Этот факт мне настолько понравился, что я даже сказала:
— Хотела бы я посмотреть, как ты сидишь в зале ожидания со всеми этими мамочками из пригородов.
Он улыбнулся мне улыбкой Теда:
— Приезжай в гости — посмотришь.
— Договорились, — ответила я и сосредоточилась на том, чтобы не завопить.
— Кричать вполне можно, — сказал доктор Филдс.
Эдуард объяснил вместо меня:
— Стоит ей один раз крикнуть — и она уже не остановится. Лучше не начинать.
Филдс глянул на Эдуарда, задержал на нем взгляд на мгновение и снова помчался зашивать разрез. Ему пришлось мне сказать, что работа закончена — вся рука была сплошным комом боли, будто горела или… нет у меня слов для этого ощущения. Охрененно болела рука от верха раны до самого низа и еще в пальцы отдавало. Аж тошнило. И у меня были две задачи: не заорать и не сблевать.
