– Хотя ко мне он привязан, – говорила Мэйтал.
Ее истории заставляли Раду представлять Гудэхи свихнувшимся индейцем, в доме которого развешаны снятые скальпы своих врагов, а на шее сверкают белые амулеты из человеческих зубов. Но в действительности все оказалось иначе. Возможно, когда Рада рассказывала Мэйтал о Клодиу, обо всех его приступах голода и убийствах в те времена, когда они жили в Болгарии, Мэйтал тоже представляла его монстром. Или древним богом, которому приносят сотни, тысячи жертв. Но Клодиу был другим. Другим был и Гудэхи.
Они приручили своих слуг, воспитали их, сделали щадящим инструментом своей сущности. Они заставили их совершенствовать искусство смерти. Мэйтал, например, никогда не осушала жертв целиком. Она оставляла место преступления в таком виде, что власти считали это простым убийством. Еще Мэйтал никогда не смотрела своим жертвам в глаза.
– Мы как проститутки, которые продают свои тела, но избегают поцелуев в губы, – говорила она. – В этом лишенном ценностей мире нужно придумать что-то, что поможет чувствовать себя чуть чище. Иначе сойдешь с ума.
В те дни Рада считала Мэйтал более зрелой, чем она сама. В глазах Мэйтал была мудрость, которая помогала ей жить. Но Мэйтал больше нет. Любовник Рады заманил ее в ловушку, а его сестра отрубила ей голову.
– Никогда не смотреть в глаза, – звучит где-то далеко голос Мэйтал. Снова вспомнить блондина. Снова вспомнить его глаза. Все это парит где-то в пустоте сознания. Все мысли парят в пустоте сознания, словно принадлежат кому-то другому.
Клодиу позвал Раду по имени, спросил, все ли с ней будет в порядке.
– А с тобой? – спросила она, перед тем как уйти. Он не понял вопроса.
Рада вышла на улицу и долго бездумно шла по ночному кварталу. Айронмин-драйв вывела ее на Флэгг-Плэйс, а затем по Тодт-Хилл-роуд к Моравскому кладбищу, проход на территорию которого преграждали кустарник и железная ограда. Вход на кладбище находился чуть дальше, возле белого двухэтажного дома. Дорога была хорошо освещена, и Рада надеялась, что ее заметят, попробуют остановить, задать вопрос, почему она идет на кладбище в такой поздний час. Но ее не заметили.
Кладбище было огромным, и Рада бродила между надгробных плит всю ночь. Бродила бездумно, ничего не чувствуя, ни о чем не думая, затем поняла, что заблудилась. Мысль о том, что она потерялась среди мертвецов, пришлась ей по вкусу. Она представила, что весь мир превратился в кладбище, и нет смысла пытаться выбраться отсюда, села под старым раскидистым лиственным деревом, прижалась спиной к его стволу и закрыла глаза. Снов не было, она даже не поняла, удалось ей заснуть или нет, но наступления утра она не заметила. Ее разбудил старик в старом твидовом костюме. Он что-то говорил о своей усопшей жене и что его дочь похожа на Раду.
– Ваша дочь не похожа на меня, – сказала Рада. – Вы не захотите, чтобы она была на меня похожа.
Солнце стояло высоко в небе. Рада вспотела. Кровь запеклась на подоле платья. Все тело казалось грязным, усталым. Вернуться домой, принять душ.
– Я помолюсь за тебя, – пообещал старик. Рада не ответила, лишь безнадежно махнула рукой, показывая тщетность обещанной молитвы.
Добравшись до Манхэттена, Рада вышла недалеко от Башни Нельсона, решив, что ей просто необходимо пройтись пешком, почувствовать жизнь окружающего ее мира, который все еще казался ей кладбищем. Все эти железобетонные дома-склепы, все эти короткие жизни, которые от рождения уже начинают медленно умирать. Вся эта пустота, смерть. Смерть повсюду… Желудок сжался как-то внезапно. Раду снова вырвало кровью блондина. Толпа людей, словно река, в центр которой природа поместила огромный камень, обогнула Раду и потекла дальше.
Домой, под душ, отмыться, отоспаться, и все пройдет. Но пустоты стало больше.
Рада лежала на кровати и смотрела в ночь. Мир остался где-то далеко, не здесь. Здесь были только пустота да холодные надгробные плиты.
Началось утро, но Рада не заметила этого. Солнечный свет проник в спальню, просочился сквозь тяжелые шторы. Подняться с кровати, приготовить себе завтрак. Процесс жизни стал механическим движением, заранее запланированным действом, где нет ничего нового. Рада открыла окно и долго смотрела, как далеко внизу бродят люди.
Ближе к вечеру она вспомнила Клодиу, вспомнила его голод. Одеться, выйти на улицу, бродить среди этих бессмысленных толп, ища жертву. Ничего. Никого. Мертвецы ходят по мертвым улицам мертвого города. Тени придут и сожрут весь мир. Останется лишь пустота.
Рада бродила по городу до поздней ночи, но так и не нашла себе жертву. Впрочем, она и не искала. Просто ходила и ждала, когда кто-то подойдет и скажет, что готов отдать свою жизнь, чтобы утолить голод Клодиу. И желающих не было. Все они хотели жить. Все эти мертвецы хотели жить. «Или же это я мертвец? – подумала Рада. – Я умерла уже давно. Умерла не один раз. И для меня все кончено. А у этих людей своя жизнь. Маленькая, короткая, счастливая жизнь. Потому что в вечности нет смысла. Этот мир не создан для вечности».
Она представила Клодиу. Представила каждого древнего. Представила, каково это – жить от начала времен, жить среди тех, кто эволюционировал у них на глазах, плодился, развивался. Жить без причины, без смысла, без цели. Жить, зная, что позади осталась целая вечность, а впереди неизвестность. Их жертвы – люди, – знают, что будет в конце. Им отмерено меньше века, они знают об этом, а у древних нет этого знания. Они пусты в своей целостности.
Рада хотела заплакать, но не смогла. Хотела выбрать наконец-то себе жертву, но и это показалось неосуществимым. Не было слов. Не было смысла. Если выбирать человека для того, чтобы накормить Клодиу, то кто достоин этого? Или кто не достоин того, чтобы жить? Раньше ответ был. В Болгарии Рада выбирала турок, захватчиков. Во Франции она хотела убивать немцев. Но кого выбрать сейчас? Рада бродила по улицам, вглядываясь каждому прохожему в глаза. Но в глазах каждого была жизнь. В глазах каждого было то, что она утратила когда-то давно, но только сейчас поняла это. Она – мертвец. Гниющий, разлагающийся мертвец.
Рада вернулась домой. Закрыла все двери и окна. Забилась в угол и стала ждать. Ждать, когда голод Клодиу выйдет из-под контроля. Когда город задрожит от кровавых убийств. Тени выйдут на улицу. Хаос подчинит мир. Мысли об этом принесли далекие крики. Люди просили пощады для тех, кто был им дорог, предлагая обменять их жизни на свои. Матери умоляли не трогать своих детей. Влюбленные жертвовали друг другом. Но голоду было плевать. Древние не выбирали себе жертв. Они несли лишь смерть, а тени, которые ползли за ними, как шлейф королевской мантии, подбирали то, что оставалось после трапезы своих хозяев. И Клодиу знает, что так будет. Гудэхи знает, что так будет. Поэтому они держат рядом таких, как Рада и Мэйтал. Мудрость приносит пустоту и одиночество, но в этом одиночестве древние еще борются за свой рассудок.
Рада лежала, на полу, поджав к груди колени, и убеждала себя подняться, накормить Клодиу. Убеждала даже во сне, среди какого-то нелепого нагромождения чернильных пятен, которые падают откуда-то сверху, из густой темноты на чистый белый лист. И Рада вдруг понимает, что она и есть этот лист. Вся ее сущность превратилась в белый лист, на котором появляются все новые и новые кляксы, все новые и новые пятна Роршаха, и кто-то в темноте берет эти листы, берет Раду и показывает то, что получилось, своим пациентам. Они смотрят на листы, и их фантазия рисует все новые и новые образы. Но никто не видит, не понимает, что эти листы были когда-то женщиной. Они смотрят на ее обнаженное тело, изучают его, но видят лишь чернильные пятна…
