– Я в ужасе, – отметил Курт с рассеянной усмешкой. – Ты подумал не только о сострадании и человеколюбии, но и о практической стороне дела. Видно, я и впрямь плохо на тебя влияю… Ты нынче в должности помощника, жалованья не тратишь и презренным металлом оброс непомерно; будь последователен в своих убеждениях, потраться и попроси владельца установить печь в их комнате.
– Уже попросил, – отозвался Бруно, и Курт запнулся, глядя на помощника удивленно. – Поставили сегодня утром, пока ты спал. Не знаю, что еще я могу сделать.
– Проставься парню. Прогреется по самые косточки. А учитывая, что прежде матушка наверняка не позволяла ему злоупотреблять, наутро он и думать забудет о любой простуде.
– Не люблю смотреть, как умирают дети, – тихо выговорил Бруно; он тяжело вздохнул:
– Сколько лет прошло; уж должно было изгладиться.
– Такое – забыть?.. Хотя, чему я удивляюсь. Надеюсь, тебе меня и впредь будет не понять.
– Парень не при смерти, – уже серьезно заметил Курт. – Переболеет, прокашляется и пойдет себе дальше. Dйja vu ложное. И при нем такая радетельная наседка; думаю, если ситуация станет критической, она первая всех поставит на уши. Думай о другом: грядущая ночь – ночь полной силы нашего соседа. Что он может выкинуть, учитывая это?
– Мне почем знать? Ты знаток.
– Брось, – покривился Курт. – Выделываюсь перед Яном. Все, что я об этом знаю – знаю от парней из зондергруппы; а что знают они? Да почти ничего. Один ликантроп, попавший в руки Конгрегации еще до создания всяких групп, о своих ничего не знал и вообще полагал, что он такой один во всей Германии, а то и на белом свете. Второй прожил час и отдал душу. Все, что удалось от него за этот час услышать, имело к делу слабое касательство; да и к цивильному языку вообще. И оба они были из тех самых, классом пониже, из тех, кто не оборачивается в полноценного волка. Что в активе нашего приятеля, я понятия не имею. Быть может, в ночь своей полной силы он войдет действительно в силу – банальную, физическую, когда сможет попросту наподдать в дверь и вынести ее напрочь.
– Переломи гордыню и спроси у Яна, – посоветовал помощник наставительно; Курт отмахнулся:
– Гордыня ни при чем.
– Так в чем дело?
– Ян спокоен, – пояснил он, кивнув в сторону улыбающегося охотника, пристроившегося за один стол с обманутой возлюбленной. – Не дает особых указаний, не призывает готовиться к чему-то особенному, не паникует, не суетится, не проявляет усиленного внимания к мерам безопасности, а стало быть, либо он и сам не знает, чего ждать, либо ждать нечего. «Полная сила», сказал он, означает наибольший контроль над собой и более плотное слияние со второй сущностью. Возможно, это всё.
– В таком случае, ты напрасно беспокоишься: ничего нового не случится. Все то же.
– Все то же, – рассеянно кивнул Курт, оглядывая Хагнера, так же, как и утром, сидящего молча, глядя в стол. – А парню ведь совсем нехорошо, а?
– Именно это я тебе и говорил минуту назад… а тебя это, кажется, веселит?
– Меня это интересует, – поправил Курт, и помощник приподнял брови в наигранном удивлении:
– С чего бы? Внезапный приступ человеколюбия?
– Я не стану поддаваться твоим провокациям, – отозвался он серьезно. – Ну-ка, помощник следователя, не загнил ли ты еще в академической библиотеке вдали от работы?.. Вот тебе начальное условие: каждого в этом зале занимает что-то свое. Каждый думает о своем, каждого волнует своя собственная проблема. Кто о чем думает? Ликантропа не упоминать.
– Брось свои игры. Что у тебя на уме?
– Что у них на уме – вот вопрос, – поправил Курт. – Вопрос из вопросов.
– Хорошо, – недовольно вздохнул Бруно, окинув быстрым взглядом усталых соседей. – Это просто. Ян поглощен спасением тела спасенной тобою души. Душа, судя по заплаканным глазам, предается жалости к себе и пытается вообразить, что скажет ей родня, когда волей-неволей придется возвратиться домой. Феликс… о товаре своем не сказал ни слова, зато молиться так и не прекратил… Тут уж, как ни крути, ликантропа упомянуть придется. Его, кажется, ничто иное не тревожит.
– Принимается. Porro.
– Трактирщик, судя по взглядам в сторону кладовых, более всего обеспокоен тем, что оставит после себя бесценная кобыла Яна. Хозяйка погружена в заботы… и временами в сочувствие покойному; как, собственно, и все присутствующие женщины. Вольф держится и пытается показаться отцу в наилучшем виде – изображает достойного хозяина. Временами поглядывает на Марию и явно сожалеет о том, что не ему пришла в голову мысль заняться ее утешением. Фон Зайденберг… С ним все ясно. Казнит себя и теперь уж точно готов исполнить любое твое распоряжение. Если судить по выражению лица, жаждет мести и обеления в глазах нашего сообщества. Карл Штефан косится на тебя и на дверь; подумывает, как бы сделать ноги, не попавшись при этом тебе, ликантропу или не заблудившись в метели. Я изложил все верно, или что-то мой взгляд упустил?
– Кого-то, – поправил Курт. – Двоих.
– Амалию с сыном обсуждать нет смысла – и без того все ясно.
– Я бы так не сказал. И вынужден констатировать, что некоторая личная заинтересованность в твоем случае является причиной предвзятости.
– Ну так блесни, – предложил Бруно недовольно. – Что, по-твоему, волнует Макса, кроме тяжело протекающей простуды, и Амалию – кроме его состояния?
– Он ни разу за эти дни не пожаловался ни на жар, ни на боль в горле…
– Ему четырнадцать, – возразил помощник снисходительно. – Ты в его возрасте не пытался выглядеть взрослым? Не стеснялся показывать слабость?
– Амалия ни разу не попросила трактирщика отыскать в его запасах какие-нибудь травы…
– Так же, как и мы, понимает, что навряд ли он запас аптеку.
– Не попросила особенной пищи, подходящей для больного…
– Капиталы не позволяют.
– Этому пятну на полу оба уделяют внимания больше, нежели друг другу или кому-то из присутствующих.
– Она женщина, если ты этого до сих пор не заметил, и притом довольно мягкосердечная. А Макс, если я сделал правильный вывод из всего услышанного от Амалии, до сей поры оберегался ею от любых гнетущих переживаний.
– Довольно странно. Они жили при мельнице. В деревне. Стало быть, мясо и птицу не покупали на городском рынке в разделанном виде, а выращивали гусей-кур сами, сами резали и потрошили. Быть может, и свиней тоже. Ты жил в деревне; знаешь, как это бывает. Визг, ручьи крови, скользкие потроха…
– Люди разные, – пожал плечами Бруно. – Есть даже столь чудны2е личности, что чувствуют себя неуютно в присутствии человеческой смерти.
– Глаза у него не испуганные, – заметил Курт задумчиво, исподлобья бросив взгляд на Хагнера. – Он не пытается отогнать от себя мысль о том, что минувшей ночью здесь лежало растерзанное тело, не пытается заставить себя не думать об этом… Что-то в этих глазах другое. Такой взгляд я уже видел – у тех, чью вину удавалось таки доказать в первую очередь им самим.
