— Я помню, как они обменивались любезностями. У меня барахлил электронный переводчик. Он у меня не самый дорогой и, надо сказать, слабоват. Я за пару дней перед этим закачал в него вторую саломарскую версию. Ваш дядя Катон подарил мне. Но сначала они говорили на межпланетном эсперанто, точнее, консул произнес несколько фраз и спросил, хорошо ли он готов к визиту на Землю, четко ли звучат его приветственные слова, с которыми он обратится к журналистам. Ему хотелось удивить землян знанием языка. Пока он упражнялся в эсперанто, я пытался настроить переводчик. В наушнике шумело, а когда наконец стало возможным хоть что-то разобрать, я услышал, как Раранна говорит: «И когда я встану справа от президента, ваш человек должен выстрелить. Я сделаю вид, что закрываю его собой. Но промашка невозможна. Выстрел должен быть один и насмерть. Мгновенно. Тогда вы получите свое вознаграждение». Он что-то говорил еще, а Паша отвечал ему, но я не слышал. Я не мог контролировать себя. Вы понимаете, саломарцев должен на торжественной встрече лично приветствовать президент. И президенту предстояло умереть. Эта каракатица хотела его убить и остаться в стороне. Я выдвинул ящик, схватил пистолет, вбежал в комнату и выстрелил в консула почти в упор.
Я даже опомниться не успел, как Паша подскочил, зажав мне рот рукой, втащил обратно в кабинет и отобрал оружие. Он еще что-то говорил, а я даже слов не мог разобрать. Паша выпроводил меня домой через другую дверь, пообещал, что спрячет тело так, что никто даже не подумает на меня. Говорил, мол, ты большой ученый, твоя жизнь принадлежит науке. Что-то там про то, что он сам решит все проблемы с Саломарой. Я теперь уже припоминаю, а тогда ничего не понимал, пошел домой, разделся, лег в постель, проспал без снов почти до обеда, а когда проснулся — все вспомнил.
Я умолял Пашу ничего не предпринимать, я сразу хотел сдаться, но он всегда был дальновидным человеком — он опасался большого дипломатического конфликта и отговорил меня. Он, оказывается, писал все на пленку с самого начала. Боялся и решил, что я и запись разговора будут хорошей страховкой. Он собирался отдать пленку в министерство. Но из-за меня он решил не показывать землянам, а сразу отдать саломарцам. Она должна была удержать их от разрыва дипломатических отношений, но до прилета саломарской дипломатической миссии приходилось все хранить в секрете. Я держался, пока мог, но теперь ненавижу его за то, что он тогда меня отговорил. Я не могу больше… Я перестал спать. Я все время думаю о том, что я убил хоть и не человека, но… он был живой! А я убил его! Но как услышал, что он собирается сделать, я просто…
Муравьев замолчал, уставившись в пол. Потом поднял голову и попросил:
— Выдайте меня саломарской миссии. Пусть они меня судят, пусть так съедят. Мне все равно. Я больше не могу.
Дядя Брутя поднялся из своего глубокого кресла, подошел к нему и молча положил руку на вздрагивающее плечо профессора.
Все это показалось мне картинкой к какому-нибудь роману девятнадцатого века. Муравьев со своими бровями страстного человека, внешне невозмутимый, но внутренне сострадающий дядя Брутя и пораженный услышанным юноша в глубоком бордовом кресле. В роли пораженного юноши, по всей видимости, предстояло выступить мне, но я оказался слишком стар и ироничен для того, чтобы покорно застыть в предписанной позе.
Я жалел Муравьева. Он казался хорошим и измученным человеком. Но вся история час от часу приобретала душок похлеще того, что распространял в столовой моего дяди мертвый дипломат. Нас с дядей Брутей подставил Насяев, и мне чудовищно хотелось спросить с него за это по полной форме.
Предположим, профессор хотел как лучше. Он прекрасно знал, что у Брута Шатова больше возможностей замять дело, чем у прямодушного и честного, как валенок, профессора-биолога, мучимого раскаянием за содеянное. У дяди Брути, естественно, должно было оказаться алиби на момент смерти дипломата, следовательно, никто особенно бы не пострадал. Улики Насяев, скорее всего, уничтожил. Следствие, случись оно, бодро и стремительно зашло бы в тупик. А саломарцам подарили бы парочку не слишком потрепанных, но изрядно немодных туристических космолетов, несказанно обрадовав осьминожью братию.
В принципе так могло бы быть. Но почему-то в эту версию — пусть даже детище моего собственного воображения — верилось с большим трудом. И по до отвращения простой причине — Насяев мне не нравился, а здравомыслящему человеку порой этого вполне достаточно. По сравнению с румяным лоснящимся физиком страдающий и издерганный своими достоевскими мучениями Муравьев совершенно не воспринимался как межгалактический убийца, а выглядел трагической жертвой чудовищным образом сложившихся обстоятельств. И из-за этого Насяев не нравился мне еще больше. Настолько, что с каждым словом Муравьева я, человек в принципе незлой, все больше желал видеть Павла Александровича виновным, осужденным и наказанным.
Я, конечно, не утверждаю, что человек, который имеет редкий талант правдоподобного вранья, плохой человек. Иначе мне пришлось бы не просто пополнить, но и возглавить список этих лжецов-самородков. Насяев походил на человека, лгавшего во благо, но что-то смутно подсказывало, что благо это могло быть только его собственным.
— Где пистолет, из которого вы убили консула? — Я старался казаться сдержанным, но, видимо, это получилось плохо. Муравьев вздрогнул и посмотрел на меня с недоумением.
— Профессор, для того чтобы разобраться в этом деле, нам необходимо собрать все улики и знать все детали. — Дядя Брутя словно родился для роли доброго полицейского или мудрого усатого детектива. — Если мы не сможем доказать саломарцам, что консула убили именно вы, и передать вас и улики из рук в руки, то сохранить дело в секрете не удастся. Мы с Носферату не имеем отношения к сыскному делу, мы не детективы и не следователи. И вы, насколько я могу судить, тоже. С этим делом мы можем справиться только вместе.
Я старался не вдумываться в то, что нес дядя, но его гипнотическое бормотание произвело нужный эффект. Складки на лбу Муравьева расправились.
— А теперь, — вклинился я таким же, как у дяди, мерным голосом, — расскажите нам, где пистолет, из которого убили консула?
— У Паши, — отозвался профессор зачарованно. — Он забрал его у меня почти сразу, как только я выстрелил. А потом затащил меня в кабинет…
В этой странной фразе про «затаскивание в кабинет» мне вот уже в который раз пригрезилось что-то постановочное, театральное, но я из чувства лингвистической толерантности простил профессору нарушение стиля. В конце концов, за красивые, длинные и умные слова в этой истории отвечаю я, а не бедный, но чрезвычайно умный дядечка Муравьев. Тут мне вспомнился какой-то старый фильм про детективов, где восстанавливали картину преступления, шаг за шагом повторяя события, происходившие в вечер убийства. И я решил рискнуть. Во-первых, что мы теряли, во-вторых, на и без того ошарашенного Муравьева этот любительский спектакль должен был оказать, скорее всего, и определенное лечебное, я бы даже сказал, психотерапевтическое действие.
— Итак, — решительно заявил я, потирая руки, — восстановим картину преступления. Мы с вами, к сожалению, не можем сделать это в доме профессора Насяева. Поэтому давайте немного переставим мебель здесь. Так, чтобы все было похоже на зеленую комнату, где профессор принимал консула Раранну. Валерий Петрович, наша библиотека хоть немного похожа на нее?
