Когда, вернувшись утром домой после ночной смены, Изабелла Владиславовна обнаружила сына спящим в ее одежде с нанесенной на лицо косметикой, она удивилась только поначалу. Рассказ Лариосика о карнавале, который затеял их класс и который приурочили к Матюхиному дню рождения, ее вполне удовлетворил. Она лишь на мгновение, задним умом, удивилась тому, как точно и ловко получилось у сына составить карнавальный наряд и так умело превратиться в маленькую женщину, карнавальную актрису…
Переодевания с того дня стали регулярными, хотя продолжали оставаться тайными. Такой же настырной регулярностью отличались и возобновившиеся с очередного восьмого класса занятия по ОФП. Теперь на этих занятиях Лариосик был с другими почти наравне, по возрасту и спортивной подготовке. Правда, по совету учителя физкультуры, внимание он больше уделял необременительным с точки зрения развития фигуры спортивным видам, не предполагавшим поднятия тяжестей и бездумного накачивания излишней мышечной массы, и поэтому сосредоточился на изящном — легкой атлетике и игровых видах. Изабелле Владиславовне, видящей, с каким усердием Лариосик занимается спортом, оставалось только радоваться за ниспосланное ей судьбой счастье в виде русоголового, с ухоженными кудрями ангела, послушного и старательного. И поэтому она продолжала тоже сосредоточенно трудиться над изготовлением дополнительных кооперативных тиражей нескончаемых переизданий беллетристического и поэтического дефицита, накопившегося за всю предыдущую жизнь у неуемного читательского братства, населявшего необъятную Родину. Не знала она лишь незначительной мелочи, раскрутившей в пружинистую спираль тот маленький и совершенно неведомый для нее росток страсти своего ангела. И не росток даже, а завиток, не прямой, а особый, из тех, что прорастают не по земным и не небесным, а по каким-то другим, неведомым никому законам…
Как раз в силу такого закона и посетила Лариосика его первая любовь. И сразу случилась настоящей: с головокружениями, стихами, томлением и бессонной маятой по ночам. Все произошло самым простым образом, в раздевалочном душе, после очередной тренировки. Тогда он припозднился и остался в душе один. Когда он уже выключил кран, туда же тенью скользнул Мосейчук и закрыл за собой дверь.
— Я хочу намылить тебе спину, Ларик, — мягко произнес он и снова включил воду. Лариосик взглянул на учителя и увидал, что глаза его спокойны, но тело вздрагивает, мелко-мелко, и тогда он сразу понял, что непременно должен снова намылить спину, но не своими, а его, учителя, руками, учителя и друга…
Опять сжало и отпустило, но он почти не заметил. Не заметил он и то, как повернулся спиной к учителю физкультуры и снова встал под душ, под струи воды, которые омывали его кожу, его бедра, грудь, живот и стекали вниз, по ногам, проливаясь по икрам, щиколоткам, стопам…
Очнулся он лишь потом, когда все уже закончилось, и Мосейчук гладил его кожу и целовал в губы. Целовал и плакал от любви. И это было потрясающе приятно… И тогда Лариосика наконец прорвало, и он тоже заплакал. И тоже от любви… Но не молча, как Мосейчук, а громко, навзрыд, потому что первая его жизнь в этот день закончилась, а вторая, главная — начиналась…
Роман его с Мосейчуком, если можно таким образом обозначить возникшие между Лариосиком и его учителем, тренером и взрослым другом, отношения, длился около двух лет и закончился внезапно, причем не по чьей-либо вине, а в силу все тех же неукротимых внутренних сил, неподвластных управлению ни разумом, ни волей и не поддающихся объяснению какой-либо вразумительной логикой поступка.
Просто в один день Лариосик проснулся, внимательно осмотрел себя с ног до головы и принял решение, сразу и бесповоротно. И решение это пришло к нему не в полусне, как когда-то, и не в последующих раздумьях, полных сомнений, робких и трепетных, а отчетливо, с разрушительной и бесповоротной ясностью и в полном согласии с самим собой: «Он — не мужчина, он — не такой, как они, он не желает быть, как они, он не будет, как они. И никаких доказательств этого ему больше не требовалось, отныне он знал точно: он — не ОН!.. он — ОНА!..»
И бедный, нежный, ласковый и глубоко страдающий Мосейчук был здесь совершенно ни при чем. Просто Лариосик не мог больше и не хотел быть с ним таким. Таким, каким продолжал оставаться после того, как пришло понимание. Таким, как были все они… Мужеобразным…
ОФП он забросил, уроки физкультуры свелись для него к формальным неохотным посещениям через раз, а то и два, но зато густо расцвела в нем новая проснувшаяся неожиданно для него самого страсть — рисование. Был последний год учебы в одиннадцатом классе, и все готовились поступать — кто куда. Видя его затворничество, друзья отступились и поостыли, ну а что касается девчонок, то последний с ними контакт, и тот через платочек, был у него на том, Матюхином, дне рождения, с Юликом… Теперь он рисовал с утра и до вечера, в основном гипс: головы и торсы — уголь и карандаш. Страсть его, не эта, новая, а та, другая, главная, временно поулеглась, вернее — и он это знал — затаилась в изготовленной собственным организмом анастезии, в ожидании того, к чему он должен прийти, рано или поздно…
Уроки с репетиторами по рисунку оплачивала Изабелла Владиславовна. И вновь радовалась за своего мальчика, такого целеустремленного и волевого. Художник — профессия отличная, а если иметь связи в издательствах, то лучше и быть не может. И мама постарается… Теперь ее слово тоже кое-что значит в полиграфическом деле. Эти запахи… Краски… Лариосик тоже будет принадлежать этому миру… Рисунки, иллюстрации, обложки… Оформление — Ларион Тилле…
В художественное училище Лариосик поступил с первого раза. Особенно ему удалась на экзамене мужская голова, гипс. Это и решило дело в его пользу. Пятерка его была безукоризненной. И уже потом, в училище, любимым классом его стала натура, мужская натура, живое тело натурщика со всеми его ложбинками, ямочками, поворотами и прочими рельефными участками мускулистого тела. И в эти счастливые минуты, когда живая мужская плоть, отрываясь от земли, опускалась на белый ватман, превращая чистый лист в волшебство, которое создавали его пронзительные глаза и его чувственные руки, анабиоз его давал сбой, и Лариосик ощущал, как снова нечто круглое и тянущее просыпается где-то внизу, но не в самой нижней части живота, а ближе к спине, к крестцу, так, чтобы удобнее было вжать это круглое и тупое в позвоночник и перетерпеть, когда снова гулко ухнет за грудиной…
В мае он сдал экзамены за первый курс и сдал весьма успешно. Впереди было лето, но еще не закончилась весна. И поэтому очередной приступ был все еще такой нечеловеческой силы, что обратной дороги Лариосику не оставлял совершенно. Да, он ее и не хотел…
Деньги для задуманного нужны были не просто большие, а очень большие. Во всяком случае, в возможном обозримом и самом успешном его будущем в таком объеме они не предполагались даже в мечтах, и это не прибавляло ему оптимизма. Ноющее нутро не отпускало, то проваливаясь на время, то объявляясь с новой силой. Он похудел и осунулся. Мучила бессонница, пошли круги под глазами. Хорошо, мать, Изабелла Владиславовна, сутками пропадала на полиграфической ниве и не задавала лишних вопросов. Это немного успокаивало.
