– Раскрой губы.
– Не надо… – простонал Веник, и этого было достаточно, чтобы Надин язык проскользнул ему в рот и нащупал там не совсем выветрившийся еще вкус детской зубной пасты «Кря-кря».
Потом Веник упал в обморок. Он просто рухнул, и, если бы Надя не поддержала его, ударился бы головой о ступеньку.
– Веничек, глупенький… Давай мы сейчас пойдем есть мороженое, кататься на роликах, у меня есть деньги.
– А как же урок? – Веника трясло. Его глаза сияли, как две масляные лампы, но его трясло. – А как же мама?
– Я позвоню твоей маме, она поймет. Каждому человеку нужно немножко гулять. И Ирине Сергеевне я позвоню.
Надя усадила Веника в скверике у телефонной будки:
– Ирина Сергевночка, милая, можно, у вас урок сегодня отменится? Можно, я погуляю с Веником? Мы с ним целовались.
В трубке сначала была пауза, потом смешок, потом улыбающийся голос:
– Да-с, жены декабристов не переводятся на Руси. Ты маленькая идиотка. Ладно, гуляйте.
Про маму Надя сказала Венику, что та тоже погулять разрешила до двенадцати ночи, хотя на самом деле мама вундеркинда обозвала Надю проституткой, готовой на все ради московской прописки.
В этот день Веник впервые в жизни съел гамбургер в закусочной «Макдоналдс». Он только очень боялся, что у Нади не хватит денег на гамбургеры и девушка в кепке как-нибудь их накажет. Потом Веник начал потихоньку привыкать к счастью. Когда они гуляли по Тверской, ели мороженое и держались за руки, в голове Веника начала играть тихая музыка. Так, отрывки из Моцарта, из Шопена.
Потом, когда Надя привезла Веника на роллердром, натянула ему на ноги коньки и потащила по тартановой дорожке, и когда стало немного получаться, и когда можно было сделать вид, что падаешь, оказаться в Надиных объятиях, и вдохнуть запах ее духов, и прижаться к ней, и потом побежать дальше, сжимая в руке ее тоненькую, но крепкую ладонь, – тогда у Веника к голове заиграло несколько музык сразу. «Ода к радости», «Марш пожарников», что-то еще вперехлест. Веник был очень собой доволен и только немного беспокоился, что, в случае чего, понятия не имеет, как расстегивается лифчик, и по картинкам, которые он видел, не совсем понятно, как конкретно устроены девочки, и где взять, если понадобится, презерватив, и куда конкретно его надеть. «Да может, еще и не будет ничего», – успокаивал себя Веник. И тут Надя решила повести Веника в бар «Голодная утка».
Охрана немножко поартачилась в том смысле, что Наде и Венику нет восемнадцати лет, но потом Надя как-то договорилась, и они прошли в зал.
Там было темно и потная толпа.
Какой-то большой человек вместо «здрасьте» схватил Надю за сиську. Веник хотел вступиться, но не стал. На залитом пивом деревянном столе танцевала совершенно голая и совершенно пьяная девушка. Она время от времени поскальзывалась, падала и вставала, вся в грязных подтеках. Веника опять стало трясти. Он не мог отвести от голой девушки глаз. Тут она снова поскользнулась и на этот раз упала со стола на пол. А Веник, пока она падала, успел разглядеть, как там конкретно все устроено у девочек. А потом черный бармен, про которого Надя сказала, что его зовут Джонни, взвалил это голое грязное тело на плечо, как куль, и унес. А еще один человек прижимал к барной стойке тоже девушку, только довольно толстую. И расстегивал ей на груди блузку, а толстая девушка держала руку у этого человека в штанах. И Веник случайно толкнул этого человека. Тот развернулся и беззлобно, но сильно двинул Венику в рожу. И Веник извинился.
Развернулся и пошел к выходу, а в груди у него клокотала уязвленная гордость. Когда Надя догнала его, Веник сказал:
– Вот что, значит, тебе нравится, – и обозвал ее дурным словом, которое произнес первый раз в жизни.
Надя вернулась домой. Было тихо, и лампа на кухне горела тусклым светом. Ирина Сергеевна поила Надю китайским чаем и слушала. А потом сказала:
– Милая моя девочка, что ж ты думаешь – кто такой гений? Гений – это трус. Смелый человек умирает молча.
И только гений перед лицом смерти поет от страха.
Снисходительное смущение
Каждое утро, когда бреюсь, я ищу в чертах мужчины, отражающегося в зеркале, это особенное выражение. Я ищу его, как верующий на утренней молитве прислушивается к тому, отзываются ли в его сердце слова «Управи, Господи, всё, еже дею, читаю и пишу, всё, еже мыслю, глаголю и разумею»…
Такое выражение лица было у моей мамы. Я называю его снисходительным смущением. И я безошибочно нахожу это снисходительное смущение в лицах тех редких людей, с которыми, может быть, и встречался-то всего пару раз в жизни, но которых всерьез считаю роднее братьев и сестер.
Я не знаю, как снисходительному смущению научились другие люди. Откуда оно взялось у друга моего доктора Миши Масчана? Откуда у директора фонда «Подари жизнь» Кати Чистяковой? Откуда у редактора журнала «Большой город» Лены Краевской?
Я знаю, откуда оно у меня. Это одно из первых детских воспоминаний, возможно приукрашенных последующими рассказами о нем.
Летнее утро, солнце сквозь раздуваемый ветром тюль, звонок в дверь. Мама открывает, а на пороге Танечка. Несмотря на то, что конец июня, Танечка одета тепло. На ней ватная телогрейка, шерстяная перекособоченная юбка, шерстяные перекрученные колготки, шерстяные носки, а поверх носков высокие калоши. И на голове платок, повязанный по-деревенски, так, что все волосы закрыты, и вся шея, а видно только лицо. Танечке лет сорок. Она говорит:
– Здравствуйте, доктор! – и счастливо улыбается.
– Здравствуйте, Танечка! – приветливо отвечает мама, которая всегда была со всеми больными на «вы».
– Доктор, милая, я поздравляю вас! – Танечка светится от счастья. – Сыночка вашего с днем рождения! Пусть растет большой, красивый и здоровенький.
– Спасибо, Танечка, – отвечает мама спокойным голосом.
А я стою чуть поодаль в комнате, выглядываю в прихожую, но подробно проинструктирован, что, когда приходит Танечка, дальше прихожей мне выходить нельзя. Прямо в глаза Танечке смотреть нельзя, поддерживать Танечкину экзальтированную интонацию нельзя, прикасаться к Танечке нельзя, иначе она станет кружиться на месте, плеваться, кричать страшным голосом и хлестать себя по щекам, пока не упадет. Я молча стою, улыбаюсь и слегка помахиваю Танечке рукой. А она говорит:
– Доктор, милая, я вот вашему сыночку пирожков к празднику напекла. Домашние, с пылу, с жару, – и протягивает маме корзинку, накрытую тряпичной салфеткой.
– Спасибо, Танечка, – мама берет корзинку.
А Танечка начинает кланяться. Говорит, что спешит, что у нее дела, что желает мне счастливого дня рождения. А мама еще раз благодарит за пирожки и приглашает Танечку заходить почаще.
– До свидания, доктор, милая. Вы мне только корзиночку потом верните.
– Как же, Танечка, верну обязательно.
