Надо сказать, что наиболее талантливые газетчики чувствовали связь своего успеха со стихией советских очередей, пытались как-то понять эту стихию, но не понимали, ибо трудно понять что-нибудь, если находишься внутри. Леонид Милославский, в конце 80-х годов работавший в газете «Московские новости» под руководством легендарного редактора Егора Яковлева, десять лет спустя, уже будучи генеральным директором издательского дома «Коммерсантъ», рассказывал, как однажды Егор послал его написать репортаж об очереди.
«Пойди, Леня, — сказал Яковлев, — постой в очереди за водкой и напиши мне, как эта очередь устроена».
Со свойственным молодости легкомыслием Милославский вышел из кабинета главного редактора, пожал плечами, фыркнул и подумал: «Что же это я, в очереди за водкой никогда не стоял?» К винному магазину не пошел, а отправился на рабочее место и за несколько часов состряпал «искрометную», как это тогда называлось, статью про очередь с разнообразными живыми эпизодами, байками и смешными происшествиями, каковых, если порыться в памяти, у каждого человека тогда нашлось бы множество.
В конце рабочего дня Яковлев вызвал к себе Милославского, страшно кричал и разве только мраморной пепельницей не запустил ему в голову.
«Ты не был в очереди, Леня! Ты ничего про очередь не понял и ничего мне не объяснил!»
Чуткий к социальным переменам Яковлев догадывался, что устройство очереди есть ключ к устройству нового российского общества. Но описать физиологию очереди никому тогда не удавалось, хотя бы по той простой причине, что трудно части описать устройство целого и не всегда орган способен понять устройство организма.
Очередь жила своей жизнью. Очередь самоорганизовывалась. Очередь выдвигала лидеров и предлагала поведенческие модели, которые даже не знала, как назвать. Очереди за продуктами и за одеждой превращались в дискуссионные клубы, где — все равно ведь стоять — народ обсуждал статьи академиков Шаталина и Заславской, профессора Собчака, журналистов Щекочихина и Рубинова. Опираясь на тексты этих авторов, люди бесконечно — все равно ведь стоять — мусолили самую насущную для них проблему: почему на Западе все есть, а у нас ничего нету? Слова «консюмеризм» и «общество потребления» перестали быть ругательными и стали вожделенными. Однако как применить эти слова к себе, никто толком не знал.
В этих гудевших подобно пчелиному рою очередях на короткий период правительство Горбачева получило много сторонников. Однако даже среди сторонников мало кто называл вещи своими именами. Принято было думать, будто Горбачева поддерживают ради предоставленных свободы и справедливости. Никому не приходило в голову, что изголодавшийся потребитель тогда, в конце 80-х, и в последующие четверть века будет неизменно поддерживать того правителя, при котором растет потребление. В 86-м Горбачев позволил населению потреблять хоть что-нибудь, хоть газетные статьи и книжки, — и его поддерживали. В 91-м Ельцин предложил людям потреблять, пусть и по шокирующей цене, колбасу и сметану, польский ликер и джинсы — поддержали и его, несмотря на отчетливую несправедливость тогдашних экономических реформ. В 2000-е, при Путине, свобода стала скукоживаться, но мобильные телефоны и телевизоры появились у каждого человека: сначала в столицах, потом в крупных городах, потом в деревнях и селах — народная поддержка Путину была обеспечена, сколько бы интеллектуалы ни ныли по поводу скукоживающихся свобод.
И только теперь, по прошествии четверти столетия, можно с отчетливостью увидеть, что революция, начавшаяся в России в середине 80-х годов, была не демократической и не буржуазной. Революция была потребительской. И она победила.
Очередь выходит в люди
В конце 80-х доцент экономического факультета МГУ Александр Аузан развелся с женой, оставил ей квартиру и вынужден был переехать жить в поселок Раздоры, где еще с 50-х годов семья Аузана владела фанерной дачкой. Несмотря на то что Раздоры располагаются на самом что ни на есть правительственном Рублево-Успенском шоссе, туалет на даче Аузана был на улице, а водопровода на даче у Аузана не было.
Утро начиналось с того, что доцент шел по воду к колодцу, умывался из ведра и завтракал чем бог пошлет. Довольно часто бог не посылал ничего, и на этот случай у доцента был неприкосновенный запас — несколько банок консервов «Завтрак туриста рыбокрупяной». Эти консервы представляли собой отвратительную кашу, перемешанную с отвратительно разваренной рыбой, в которой костей было почему-то больше, чем рыбы. Преимущество «Завтрака туриста рыбокрупяного» заключалось в том, что консервы были совершенно отвратительные и потому даже и в самые голодные времена, даже в совершенно пустых советских магазинах эту дрянь можно было купить без очереди.
Запихав в себя несколько ложек рыбокрупяной гадости, доцент одевался в строгий костюм, брал в руки трость, являвшуюся одновременно зонтом, садился на велосипед и поспешал к станции Раздоры на электричку. Электрички ходили редко. Если доцент опаздывал на утреннюю, то день можно было считать потерянным. У станции Раздоры доцент спешивался, перебрасывал велосипед через забор приятеля, жившего прямо напротив билетных касс, и ехал читать экономические лекции. После лекций делать доценту было совершенно нечего, ибо в тогдашней Москве развлечения были таким же дефицитом, как и колбаса. Можно было вернуться в Раздоры и писать очередную статью про консюмеризм. Можно было постоять в очереди за едой, ничего толком не купить, но зато вступить с соседями по очереди в экономическую дискуссию. А можно было просто вступить в экономическую дискуссию, ибо чего-чего, а дискуссионных клубов тогда в Москве было куда больше, чем магазинов. В любом научно-исследовательском институте был дискуссионный клуб и в любом учебном заведении. В Театре юного зрителя был дискуссионный клуб, обсуждавший проблемы молодежи, и даже на Пушкинской площади прямо на улице возле входа в редакцию «Московских новостей» собирались люди и спорили до хрипоты о том, как жить дальше.
Спорил и Аузан. Бог весть каким образом к дискуссиям ученых-экономистов присоединялись и экономические практики, те самые, которых вездесущая очередь выделила из своей среды, доверила вести списки, сделала сотниками, тысячниками, делегировала навести порядок. По всей России люди в очередях читали экономические статьи, предлагавшие гражданам новую о них легенду, новый красивый образ. «Мать вашу так!» — гордо говорили граждане, которые всего за несколько лет до этого просто покорно стояли в очереди за дефицитным товаром. «Мать вашу так!» — говорили они и по всей стране объединялись в общества потребителей.
В 1988 году общества потребителей образовывались чуть ли не каждый день: сначала в столицах, потом в городах-миллионниках, потом даже и в городах помельче. Лидерами этих обществ становились самые разные люди, и идеологически общества отличались друг от друга. В Ленинграде, например, общество потребителей создавали социолог Петр Шелищ и профессор кафедры хозяйственного права юридического факультета ЛГУ Анатолий Собчак. Надо полагать, они руководствовались скорее теоретическими представлениями о том, что слово «потребитель» должно перестать быть ругательным, и о том, что у потребителей есть права. В Алма-Ате общество потребителей создавал санитарный врач Тохтар Султанбеков: он начал с того, что не мог терпеть антисанитарии, царившей на Зеленом рынке, и мобилизовал общественность прежде всего ради профилактики сальмонеллеза и холеры. В Вильнюсе общество потребителей создавал профсоюзный вожак Альгирдас Кведаравичус. Идеологически он близок был к националистическому движению «Саюдис» и общество потребителей организовывал для того, чтобы объявить некачественными сельскохозяйственные продукты из России и приучить литовцев отдавать предпочтение литовскому молоку и литовскому сыру. В Одессе общество потребителей создавал полковник Григорий Шевченко. Всю жизнь в армии он занимался воспитанием личного состава. И когда очереди по численности перестали соответствовать роте, а стали соответствовать полку, старый офицер решил, что так недалеко и до смертоубийства, принялся наводить в одесских очередях порядок, стал в очередях тысячником, то есть начал делать то, что делал всю жизнь, — строить людей.
