С тех пор жизнь Максима изменилась. После работы он шел не с мужиками пить пиво и не домой к жене читать книжки, а в университет на студенческие дебаты, которые стали тогда входить в моду. Первые его рекруты были студенты филологи, философы, историки. Они даже уже называли себя нацболами, но для того, чтобы превратить этот клуб радикальных болтунов в боевую ячейку партии, требовалось действие, акция прямого действия, на которой люди совершили бы что-то, а не просто болтали бы о свершениях.
В то время Республика Чувашия стала, кажется, первым на территории новой России регионом, где возобновилась советская практика карательной психиатрии. Три писателя-правозащитника – Зотов, Маляков и Иминдаев – принудительно помещены были в психиатрическую больницу с диагнозом «шизофрения» после того, как президенту Чувашии Федорову не понравились книги этих людей.
В ответ на их принудительную госпитализацию Максим предложил своим товарищам устроить акцию протеста на главной площади Чебоксар: приковаться к памятнику Ленину и зашить себе рты суровой ниткой, как делали это какие-то (Максим видел по телевизору) то ли террористы, то ли правозащитники где-то в Таиланде или на Филиппинах.
Студенты-философы приковываться к Ленину согласились, но прокалывать себе губы иголкой и зашивать рот ниткой отказались наотрез. Договорились на том, что рот себе зашьет один только Максим, а остальные чувашские нацболы просто заклеят себе рты пластырем.
И вот в назначенный день молодые люди вбежали на главную площадь, пересекли ее на глазах у традиционно тугодумствовавших милиционеров, окружили памятник, примотали к памятнику цепь, приковали себя к этой цепи наручниками и развернули плакат, на котором говорилось что-то про необходимость свободы слова и недопустимость карательной психиатрии. Подбежали милиционеры, дергали цепь, словно надеясь порвать ее. Кричали: «Что вы? Зачем вы? Кто разрешил?» Но студенты-филологи заклеили себе пластырем рты и ничего не отвечали даже на вопросы журналистов, фотографировавших акцию протеста и снимавших ее на видео.
Оставалось только Максиму зашить себе рот. Он достал из-за лацкана куртки заранее приготовленную иголку с ниткой и ткнул иголкой в губу. Было неожиданно больно. Как же эти таиландские террористы зашивали себе рот, если это так больно? Из-под иголки – Максим видел краем глаза – показалась капелька алой крови и потекла по губе вниз. Через мгновение Максим ощутил во рту солоноватый тошнотворный кровяной вкус. И хуже всего было то, что губа не прокалывалась. Швейная иголка мяла мягкую, предназначенную для поцелуев плоть, но никак не выходила с другой стороны наружу. Приходилось крутить иголку, сверлить ею, и потребовалось несколько минут, чтобы проделать всего одну маленькую дырочку и протащить сквозь эту дырочку болезненно шершавую нить. С нижней губой, которую требовалось теперь приметать к проколотой верхней, дело пошло еще хуже. Нижняя губа была еще мягче и еще нежней. Максим уколол изнутри, рот его наполнился кровью, кровь пришлось даже сглотнуть, но протащить иголку сквозь губу не получалось. Максим даже видел сверху вниз, как губа оттопыривается под давлением иголки, видел даже, как блестит стальное острие иглы сквозь кожу, оставалось совсем немного, но губа не прокалывалась. Пришлось Максиму ногтем расцарапать кожу и вытащить наружу острие иглы. И протащить нитку. И это был только один стежок.
Максим понял, что плачет. Слезы текли у него из глаз непроизвольно, даже не от обиды и не от растерянности, что не можешь повторить подвиг таиландских террористов, а просто от боли, как у ребенка. Оставив иголку болтаться на нитке, торчавшей из губы, Максим полез в карман куртки, достал темные очки и надел их, чтобы журналисты и товарищи не видели его слез. И принялся шить снова. И снова тыкал иголкой и сверлил. И кровь уже текла не только в рот, но и по подбородку, по шее вниз, за шиворот. Со словами «Что ж ты делаешь!» милиционер отвернулся. А Максим шил. По языку в горло текла у него кровь, по нёбу – слезы. И в общей сложности ему понадобилось не менее четверти часа, чтобы наложить всего пять стежков и предстать перед репортерами с действительно таки зашитым ртом.
Тут приехали спасатели, перекусили гидравлическими ножницами цепь, раскрыли наручники, а милиционеры погрузили протестантов в автозак и увезли в отделение. А в отделении врач «Скорой помощи», которого вызвали к Максиму обработать раны на губах, сказал:
– Дурилка, как же ты так весь рот себе перепахал?
– Да не прокалываются губы, – шепелявил Максим в ответ.
Губы его распухли, и говорить было больно.
– Дурилка, – улыбнулся доктор. – Надо же натягивать губы, когда шьешь. Натягивать пальцами. Тогда они легко протыкаются. Позвал бы меня. Я бы тебе за тридцать секунд зашил губы в три слоя.
Портрет президента
После этого кровавого дебюта акции прямого действия у Максима стали получаться легко. Однажды власти города Чебоксары запретили нацболам митинг в День примирения и согласия. И Максим с товарищами залез тогда на самую высокую в городе башню и разбросал по городу листовки. Был немедленно задержан, препровожден в отделение милиции и получил первые пятнадцать суток за хулиганство.
В другой раз, когда литовские власти ввели визы для россиян, едущих на поезде из Москвы в Калининград через Литву, Максим с товарищами захватил пассажирский поезд Москва – Калининград. Они сели в вагон в Москве на Белорусском вокзале. Литовскому консулу, проходившему по вагонам и ставившему россиянам в паспорта транзитные визы, они законопослушно отдали свои паспорта. Консул поставил визы. Но как только консул ушел, молодые люди вырвали визы из своих паспортов и сожгли их. А на литовской границе приковались наручниками к металлическим поручням в вагонах, кричали «это русская территория!», и литовские власти вынуждены были отцепить вагон, задержать протестантов и посадить их в литовскую тюрьму.
Литовская тюрьма Максиму понравилась. По сравнению с российскими тюрьмами, где ему приходилось уже отбывать по несколько суток, литовская тюрьма была санаторием. В камерах были электрические розетки, подставки для телевизора на тот случай, если родственники передадут заключенному телевизор. И главное – можно было сколько угодно валяться на шконке и спать хоть целый день. Полтора месяца заключения Максим просто проспал.
В узких кругах революционеров и милиционеров он стал даже знаменит. В России он стал попадать в тюрьмы уже не за участие в нацбольских акциях прямого действия, а тогда еще, когда эти акции только готовились. К нему могли подойти на улице двое молодцов, попросить сигарету, завязать драку, и, как только Максим начинал защищаться, словно из-под земли вырастали сотрудники УБОП, задерживали Максима, обвиняли его в том, что он эту драку и начал, и сажали на пятнадцать суток.
По прошествии пятнадцати суток, стоило только Максиму выйти из ворот тюрьмы, как к нему снова подходили двое молодцов, просили сигарету, завязывали драку… И Максим возвращался в тюрьму, даже не успев доехать до дома.
На случай подобного рода провокаций Максим придумал голодовки. Едва оказавшись в тюрьме, он объявлял голодовку в знак протеста против незаконного задержания. Через пятнадцать суток выходил из тюрьмы изможденным и прозрачным от голода. Милиционеры боялись бить его и боялись сажать в тюрьму снова, боялись, что помрет, давали отъесться. И этого времени хватало, например, чтобы уехать в Москву к друзьям. Пересидеть, переждать очередную антинацбольскую кампанию. Это было даже весело.
