Я шел по вагонам. Из титанов пахло угольным дымом. В коридорах стояли люди в домашней одежде и внимательно вглядывались в темные окна. За окнами вдоль железнодорожного полотна тянулась в основном помойка, которой, по меткому замечанию драматурга Гришковца, принято любоваться и про которую принято говорить с патриотическим чувством: «Какая красота!»
– Красота все-таки! – сказал мне, кивая в окно, мужчина в трусах и в майке, когда я проходил мимо.
Времени было полночь. За окнами была пустота. Поезд проезжал по темному участку леса. Опушка завалена была мусором, который пассажиры выбрасывают на ходу из окон. Видны были только черные тени сосен, белая заснеженная земля да отравлявшие белизну снега кляксы пластиковых пакетов. И пахло жареным луком.
Вагоны-рестораны в отечественных поездах – известного свойства, и ужины в них тоже свойства известного. На закуску подают увенчанный красивой и накрепко замороженной розочкой из сливочного масла бутерброд с красной икрой либо язык с хреном, напоминающий войлочную стельку. На первое подают солянку или борщ в горшочке, причем горшочки, подобающие этим яствам, друг от друга отличаются, тогда как сами яства – нисколько. На второе подают свиной эскалоп в кляре либо в кляре же осетровое филе со сложным гарниром. Смысл гарнира – в том, чтобы пассажир мог отличить мясо от рыбы, ибо на вкус их отличить никак нельзя. Но это и не важно: считается, что всякое блюдо радует, если закусывать им водку. Водка в поезде всегда подается «Синопская», но если заказать, например, водки «Русский стандарт», то заботливый бармен нальет «Синопской» из бутылки от «Русского стандарта». Чай в меню значится непременно индийский, даже после того как правительство Индии отказалось купить у России подводную лодку, не сумевшую на испытаниях попасть никуда ни одной ракетой, и санэпидслужба России заявила в ответ, будто индийский чай сплошь заражен капровым жуком. Ничего, пьем и с жуком.
До самого закрытия, то есть, почитай, до Бологова, из прикрепленного под потолком телевизора поступает видеозапись патриотического концерта «Россия, вперед!». Деятели культуры на экране поют мужественную песню «Как упоительны в России вечера», известную в творческих кругах под уменьшительным названием «Какупа», либо же девичью – «Вдоль ночных дорог». Выглядят деятели культуры подобающе – они на высоких каблуках, в нижнем белье и практически без верхней одежды. Вклинивающаяся в концерт духоподъемная речь новоиспеченного отца нации любовно из записи вырезана видеопиратами. Одним словом, в вагоне весело, свободных мест нет, и принято подсаживаться за столики к совершенно незнакомым людям, знакомиться, врать о себе с три короба, говорить, будто ты инженер лифтового хозяйства, будто едешь в Петербург проектировать сверхзвуковой лифт в строящейся Башне Газпрома и будто последний отпуск провел, путешествуя то ли по монастырям Шаолиня, то ли по самым грязным барам Каракаса.
Я уже справился с языком, с солянкой, с сотнею граммов водки и готовился приступить ко второй сотне под бог знает что в кляре, когда к моему столику подошел седой и грузный мужчина лет пятидесяти.
– Разрешите? – мужчина кивнул на место напротив меня.
– Пожалуйста, – промычал я с полным ртом, сопровождая мычание пригласительным жестом.
– Сережа, – протянул руку мой новый знакомец.
– Валера, – пожал я руку.
Мы заказали водки. Тяжело облокотившись на стол и подпирая тяжелую голову тяжелыми кулаками, Сережа смотрел на меня тяжелым взглядом и задавал вопросы. Сколько мне лет, где работаю, женат ли, есть ли дети и ходит ли в школу младшая девочка. Я отвечал, не задумываясь, и после первого раунда вопросов Сережа поднял рюмку:
– Ну давай выпьем за знакомство.
Я опрокинул рюмку, обратив только внимание, что попутчик мой из своей рюмки отхлебнул не больше половины. А он уже продолжал вопросы: зачем еду в Петербург, как связался с несогласными, не американцам ли принадлежит моя газета, не американский ли шпион Гарри Каспаров.
– Ну, – сказал попутчик наливая мне полную рюмку, а в свою рюмку подливая несколько капель, – давай, Валера, выпьем за Россию.
– Давай, – я протянул через стол рюмку, чтобы чокнуться.
– И ты выпьешь? – попутчик посмотрел на меня, что называется, свинцовым взглядом, как смотрит иногда президент Путин на западных журналистов, ибо именно так учили его в КГБ смотреть на врагов.
Я выпил. Попутчик мой поставил непочатую рюмку на стол, тяжело вздохнул и проговорил:
– А ведь мы тебя сейчас брать будем, Валера. Я полковник ФСБ Щеглов.
Я улыбнулся. Как в случайных знакомствах с девушками всякая пьяная сволочь представляется кинорежиссерами или нефтяными магнатами, так в случайных знакомствах с мужчинами всякая пьяная сволочь представляется офицерами ФСБ. Это придает значительности. И я улыбнулся. Но Щеглов продолжал.
– И ты думаешь, мы будем брать тебя за Марши несогласных? Нет, Валера! Ошибаешься! Ты битцевский маньяк. Ты убил четверых девочек. Детей, Валера! Они дети были, а ты убил их!
У меня по спине побежал холодок. Историями про битцевского маньяка действительно на протяжении последних нескольких месяцев пестрели страницы желтых газет. Легко было предположить, что в пьяном сознании Щеглова (или как его там) перемешались все последнего времени мифологемы, властвующие умами россиян: патриотизм, ФСБ на страже Родины, американские шпионы, битцевский маньяк… Двинуть просто пьяной сволочи промеж ушей, допить водку, сунуть сто рублей официантке, чтобы не вызывала охрану, и пойти спать. Но предательский холодок бежал по спине, и кровь бросилась в голову, и в висках стучало – от осознания беспроигрышной подлости, породившей в пьяном мозгу моего попутчика эту псевдофээсбэшную псевдоспецоперацию по моему задержанию. Я-то и все, кто участвует в Маршах несогласных, – мы готовились к репрессиям, мы часто о них разговаривали, но представляли себе, что арестованы будем за несанкционированные митинги, за антиправительственные статьи, за публичную оппозиционность. И как же я не подумал? Битцевский маньяк! Молодые лимоновцы сидят же не за то, что расклеивали антиправительственные листовки или готовили Марши несогласных. Сидят же как миленькие за распространение наркотиков, несмотря на то, что наркотики подкинуты им оперативниками во время задержания. И даже их родители верят в причастность собственных детей к наркоторговле. Михаил Ходорковский сидит же не за то, что пошел в политику, а за отмывание денег. Манана Асламазян попала же под следствие не за то, что руководила свободной школой журналистики, а за контрабанду. Идиот! Ты надеялся подвергнуться репрессиям за свободолюбивые статейки? Хрен тебе! Что ты будешь делать, если подвергнешься репрессиям за хорошо срежиссированное в видеомонтажных ФСБ изнасилование малолетних? Каково тебе будет, когда ни друзья, ни родные дети, ни даже родная мать не поверит, что доказательства твоей виновности, приведенные в желтых газетах и телевизионной программе «Чистосердечное признание», – фуфло с первого до последнего слова?
Идея записать меня в битцевские маньяки была такой подлой, что я даже на секунду поверил, будто вокруг меня действительно происходит спецоперация, а человек, сидящий напротив меня – действительно полковник ФСБ. Я сграбастал его за шиворот и притянул через стол к себе. Меня обдало смрадное дыхание. Изо рта Щеглова воняло гнилью, окурками и чесноком.
