А в Ростов вообще полететь не получалось. Ростовский аэропорт отказывался принимать самолет Каспарова, мотивируя отказ тем, что на посадочной полосе валяются в беспорядке невесть откуда появившиеся камни. Каспаров и Литвинович сели в машину, добрались до Ростова, приехали к библиотеке, где назначена была встреча со сторонниками, и обнаружили, что в библиотеке, разумеется, потоп, прорвало трубы. Встречу пришлось кое-как провести на библиотечных ступенях. А вечером администрация ростовского аэропорта заявила, что теперь уж точно не пустит на свою посадочную полосу каспаровский самолет, который увез бы чемпиона мира с журналистами в Москву. Каспаров сидел в гостинице и просматривал местную газету. Там в газете значилось, что назавтра в Ростове назначен митинг коммунистов.
– Хорошо, – сказал Каспаров, – если меня не пускают улететь из Ростова, я тогда завтра пойду на митинг коммунистов.
Минут через пятнадцать новость о том, что лидер Объединенного гражданского фронта собирается на коммунистический митинг, появилась на новостных лентах. Еще через полчаса администрация аэропорта разрешила каспаровскому самолету совершить посадку, но на том условии, что Каспаров сразу сядет в арендованный им самолет и сразу улетит. Каспаров очень смеялся. Он радовался этому своему неожиданному ходу, как, бывало, радовался неожиданному ходу за шахматной доской.
В день своего выхода из тюрьмы в своей квартире Каспаров скажет мне, что ситуация не кажется ему безвыходной.
– Во всяком случае, – скажет Каспаров, – игровых возможностей больше. Во всяком случае, сейчас легче, чем когда было пять-ноль в матче с Карповым.
– Да, – стану возражать я, – но там была всего лишь игра, шахматы…
– Ничего себе всего лишь игра! – в голосе Каспарова появятся резкие нотки, свидетельствующие, что он оскорблен. – Для меня это была вся жизнь…
– Но всего лишь игра, – буду я настаивать. – А здесь по-настоящему. По-настоящему бьют по голове дубинкой, по-настоящему сажают в тюрьмы, по-настоящему можно погибнуть…
– Не смей произносить это слово! – мама Каспарова Клара Шагеновна встанет из своего угла, со своего стульчика, подойдет ко мне, строго посмотрит и скажет: – Не смей произносить это слово!
И я замолчу.
Здесь, в придорожном кафе, которое я выдумал, смерти еще нет в рядах несогласных. Нацбол Юрий Червочкин уже избит милиционерами и лежит в реанимации, но мы не знаем еще, что он умрет. Мы не знаем, что на его похоронах, когда Каспаров и Лимонов будут стоять у гроба, а кто-то из товарищей погибшего попытается почти шепотом произнести нацбольский лозунг «Да! Смерть!», невеста Юрия крикнет: «Молчите! Молчите! Не произносите это слово!» Точно так же, как мама Гарри Каспарова будет запрещать произносить это слово мне в тот день, когда сын ее выйдет из тюрьмы и будет рассказывать про тюрьму смешные истории.
Мы еще не знаем, что Гарри Каспаров выйдет из тюрьмы благополучно. Мы не знаем, что последующие Марши несогласных будут разгоняться с особой жестокостью и в результате организаторы перестанут заявлять о Маршах властям, как это положено по закону. Новые игровые возможности: несогласных будут так жестоко преследовать, что они волей-неволей выйдут из-под контроля. Марши будут возникать неожиданно – на станциях метро, на улицах. Пока милиционеры будут собираться, несогласные будут успевать уже разбежаться, выкрикнув свои лозунги.
Мы еще не знаем, что ни одна из оппозиционных партий не пройдет в парламент на выборах. Мы не знаем, что следующим президентом станет Дмитрий Медведев, что Путин станет премьер-министром и что срок президентского правления будет увеличен до шести лет, видимо, чтоб Путин вернулся. Мы не знаем, что будет война с Грузией. Не знаем, что Илья Яшин будет изгнан из «Яблока», что Маша Гайдар уйдет из Союза правых сил. Что Никита Белых получит от президента Медведева предложение стать вятским губернатором и это предложение примет, и вчерашние сторонники не будут понимать, считать ли это предательством или радоваться этому назначению как признаку оттепели. Мы не знаем, что будет экономический кризис и что лопнет пузырь нефтяного самодовольства людей, которые смотрят теперь с презрением на нас, выходящих протестовать при цене нефти сто двадцать долларов за баррель. Мы не знаем, что поводом для протестов станет не отсутствие свободы, которое гнетет нас, а пошлины на ввоз иностранных автомобилей, каковые автомобили, видимо, нужны людям больше, чем свобода.
Мы ни черта не знаем здесь, в придорожном кафе между Москвой и Петербургом. Нам не хватает Гарри Каспарова, который написал книжку «Шахматы как модель жизни». Который просчитывает варианты, выстраивает алгоритмы. Мы не просчитываем вариантов и не выстраиваем алгоритмов. Мы прощаемся с Грегором, которого я выдумал, вернее, перенес сюда из другой поездки, с другого шоссе. И Грегор, обняв меня, говорит: «Э! Осторожней там!» Мы рассаживаемся по машинам и едем в Петербург, завешанный по случаю приближающихся парламентских выборов лозунгами «Ты – в плане Путина». За два часа до рассвета город пуст, если не считать расставленной повсюду милиции, отрядов ОМОН, свезенных из Новгорода, Пскова и Петрозаводска по нашу душу.
Дворцовая площадь, на которую мы должны выйти Маршем несогласных, заставлена поливальными машинами. Превращена в парковку поливальных машин.
Нам некуда выйти, но скоро рассветет, и тогда – мы все равно выйдем на площадь.
Эпилог
На Марш
Марш начинается в петербургском штабе партии «Яблоко», на маленькой улочке неподалеку от Лиговского проспекта. В нескольких маленьких комнатах там не протолкнуться. Я курю на улице, и мне звонит Борис Немцов, который прилетел на самолете и спрашивает, где мы, куда мы идем.
– Боря, я не знаю, где мы. Мы в штабе «Яблока», но я не знаю, как называется улица. И я не знаю, куда мы идем, наверное, на Дворцовую площадь, но весь Невский перекрыт ОМОНом, и пройдем мы метров пятьдесят, наверное.
Нас человек двести. Мы идем. У многих в руках цветы. Я не знаю, куда делась Марина Литвинович. Рядом со мной шагает рыжая девушка, на груди у которой значок, а на значке написано: «Извините, я здесь живу». Бойцы ОМОН выстроились перед нами в цепь и перегораживают улицу. До них действительно метров пятьдесят. Нам некуда идти, некуда. Тридцать метров, двадцать, десять, и кто-то в нашем строю кричит: «Нам нужна другая Россия!»
В ответ на крик омоновцы врезаются в наш хлипкий строй, выхватывают дубинки и крушат дубинками сплеча. Они не ожидают, что мы окажем сопротивление. Они не ожидают, что нацболы, идущие с нами, выхватят из-под пальто железные пруты, что пруты засвистят в воздухе. Что Никита Белых огромными своими кулачищами станет расшвыривать бойцов ОМОН и отнимет у кого-то дубинку и станет орудовать ею, рыча: «Сражайтесь! Сражайтесь!»
Бойцы ОМОН не ожидают, что мы станем сражаться. И правильно не ожидают. Нет, нет, конечно. Мы мирная демонстрация. Мы не сопротивляемся, когда нам заламывают руки. Мы не сопротивляемся, когда нас бьют дубинками по голове. Огромный Никита Белых, когда его волокут четыре омоновца, только разъясняет вежливо, что он кандидат в депутаты Государственной думы и по закону его нельзя задерживать без санкции генерального прокурора. Его волокут метров двадцать, а потом отпускают, видимо расслышав, что он кандидат в депутаты парламента. Остальных не отпускают. Хватают, волокут, бьют, бросают в автобусы. Огромный омоновец машет дубинкой у меня над головой. Плечом я прикрываю рыжую девушку со значком «Извините, я здесь живу». Удар получается скользящим, но плечо все равно болит. Ударив меня, омоновец движется дальше, по какой-то причине решив не арестовывать нас с рыжей девушкой, как давеча другой омоновец в Москве решил не арестовывать нас с Машей Гайдар. Почему-то они не трогают парочки. Мы оказываемся позади омоновской цепи, и рыжая девушка плачет, глядя бессильно, как добивают остатки нашего Марша.
