Клим, оскорбленный в лучших чувствах, раскрыл было рот, но тут же его захлопнул. Суть происходящего дошла до него: Авундий – мелкий бес, но в своем праве, а старец, неожиданный его родственник, хоть и с генеральскими звездами, да с законом не в ладах. Потому не приказывает, а уговаривает, и цель уговоров – спасти внучка от адской сковородки.
– Ты, Авундий, раскинь умишком-то, – продолжал зазеркальный старик. – Правила, конечно, святы, но жизнь – штука сложная, и понимающий в ней знает: без друзей-покровителей в верха не пробиться. Ты кто таков? Ты свойственник Бегемота, да и то десятая вода на киселе. Род неважнецкий, и быть тебе вечно на побегушках. А при моем… гм… участии вдруг в гору пойдешь? Не так чтобы круто, но посодействую, посодействую… Вот, скажем, договор. Хитрое понятие! А пошло от того, что одни умеют договариваться, а другие – нет. И неумехам ничего не светит, ровным счетом ничего. Вечные они побегушники, коих чины и бонусы обходят. Понимаешь? Или нихт ферштейн?
Кажется, нихт, решил Клим, взирая на мрачную рожу Авундия. Слушать тот слушал, но явно упрямился, скалил зубы и посматривал на Клима с самым плотоядным видом. Джинн, сидевший на плече, зашептал: «Дыхни еще, повелитель! Стань поближе и дыхни, пока мощь не иссякла!» Но, похоже, дьявол огня не боялся, а жечь попусту его сюртук и брюки было смешно. Вся надежда на старика, мелькнула мысль. Может, и отспорит.
– Склоняешь к нарушению долга? – проскрипел меж тем Авундий. – Не выйдет, экселенц! Сам же на меня телегу накатаешь, и буду я как есть виноват. Раз вышел у нас спор, надо дело передать на рассмотрение Князю. Пусть он решит, что…
Но терпение старца кончилось. Борода его встопорщилась, венец на голове вспыхнул огнем, а голос сделался подобен грозному рыку дракона.
– Спор вышел, говоришь? У тебя со мной? – рявкнул он. – Ты, ничтожество! Мелкая вошь, бегемотово отродье! Я не спорил, я вразумлял идиота. Но не вразумил. Говоришь, дело передать на рассмотрение? Да кто тебя пустит в чертог Князя Тьмы! Кто услышит твое вяканье! Я тебя, перхоть, укатаю! В кикиморы разжалую! К гномам сошлю, на рудник! Будешь там сортиры чистить!
Мощная длань, поросшая густой темной шерстью, вдруг высунулась из зеркала, когтистые пальцы сомкнулись на шее Авундия, да так крепко, что тот выпучил глаза. Его приподняли и начали трясти, словно мешок с костями; болтались руки, ноги, полы сюртука, лицо позеленело, на губах выступила пена. Ай да дед! – подумал Клим с невольным уважением. Умеет вразумлять. Как бы не сделал беднягу инвалидом.
– Экселенц… – прохрипел Авундий. – Пощади, экселенц! Я… я все уже понял… довольно… молю тебя о покровительстве… и никаких претензий к твоему потомку…
– То-то же, – произнес старец и убрал свою волосатую лапу. – Значит, дельце с договором мы решили. Забирай свои благодеяния и проваливай! И чтобы внук мой больше о тебе не слышал! Даже если станет императором!
– Слушаю и повинуюсь, экселенц. – Авундий, расставив ноги, сидел на полу и с натугой ворочал шеей. – Даже если станет императором. Но с моей помощью это случилось бы легче, быстрее и…
– Сказано, проваливай! – снова рявкнул зазеркальный старец. Потом его взгляд переместился к Климу. – А ты, парень, соблюдай благоразумие, на посулы не льстись и впредь о себе и своей казне сам заботься. Пруха кончилась! Золото с потолка больше не посыплется, и если отравы тебе поднесут, загнешься в лучшем виде. Ну, через месяц-другой я тебя навещу, проверю, как жив-здоров.
Старец исчез, зеркало подернулось тьмой. Авундий, кряхтя и чуть слышно подвывая, встал, огляделся в поисках гобеленов, но со стен свисали только обгорелые лохмотья. Недовольно скривив губы, он шагнул к дальнему, самому темному углу.
– Погоди, принципиальный мой, – сказал Клим. – Видишь, сундуки уцелели. Присядь, поговорим.
Но гость не пожелал садиться – стоял, покачиваясь, и глядел на Клима с нехорошим интересом.
– Ты, славный государь, запомни, что золотишка больше не будет. Что успел раздать, то золотом останется, а что в казне – с ветром улетит. Такие у нас правила, твое величество. Но, если желаешь, заключим новый договор. Лично на тебя.
– Не желаю. Хочу узнать, кто этот старикан. – Клим кивнул на зеркало. – С какого бодуна он в деды мне набивается? Какой я ему внук!
– Не внук, так правнук, ему виднее, – разочарованно пробурчал Авундий. – Вот не знал, что у тебя такие связи! Он из самых знатных извергов, из тех, кто ад устроил на земле, отличившись при жизни великим злодейством. Его Князь Тьмы братом назвал и дал высокий пост, так что сидит он у левого его копыта вместе с другими душегубами.
– У левого, значит, сидит… А кто у правого? – полюбопытствовал Клим. Но Авундий не ответил, только с завистью поджал губы. – Ладно, пусть у левого. А за что ему честь такая? Что он сотворил?
– Мелочи, всякие мелочи, – отозвался гость. – В опричниках служил при Грозном царе, в палачах его первейших, перебил людей немерено, над женами их и чадами изгалялся, ремни из кожи резал, травил собаками, кипятком обваривал, в реку стылую, под лед, спускал… Мелочи! Пытки да казни – дело обычное, и не за них ему почет, а за то, что испоганил он храмы и праведника умертвил. Задушил святого старца собственной рукой, за что признан знатным душегубом. А ты его потомок.
Клим нахмурился и сжал кулаки. В сердце его бушевала ярость.
– Лжешь, подлая тварь! Напраслину возводишь! Я Скуратов из рода Скуратовых, и душегубов в нашем семействе не бывало!
– Так и не бывало! А про Малюту Скуратова помнишь? – ухмыльнулся Авундий с издевкой и исчез.
Будто ледяной водой окатили Клима. Да что водой – помоями! Он застыл, вперившись взглядом в темное зеркало, смотрел, не видя, и вспоминал истории, слышанные в детстве. Страшные картины плыли перед ним: нагие женщины со вспоротыми животами, дети, которых топили в проруби, объятые пламенем дома, лица, искаженные мукой, и глаза неведомого святого – гневные, испепеляющие. Будто все это пришло к нему через столетия, всплыло в памяти и смешалось с тем, что сам он делал, пусть не пытал, не мучил, но убивал. Убивал достойных смерти, и у него, как у любого, кто отнимает жизнь, было лишь одно оправдание: он – рука Господа или творящей возмездие судьбы. Но предок Клима являлся не праведным мстителем, а палачом, рукой не Бога, но Князя Тьмы.
– За что мне это? За какие грехи? – пробормотал он. – В братцы его произвели, у левого копыта усадили! Надо же! А я кто? Выходит, внук дьявола, племянник Сатаны. Хоть и прошло больше четырех веков, а я этому поганцу родич!
Эта мысль ему не понравилась. Он начал кружить по комнате, мимо осыпавшихся пеплом гобеленов, мимо окон с выбитыми стеклами и дотлевающих обломков кровати. Он понимал, что родство есть родство и с ним ничего не поделаешь, но истины этой душа не принимала. Было время, и, размышляя о предках, говорил он себе, что нельзя ни славить их, ни судить, и куда бы они ни девались, в ад или в рай, голоса их не услышишь и рука их к живым не дотянется. Но рассуждения эти были справедливы для его родного мира, а здесь, в реальности магии и волшебства, дела обстояли иначе. И голос здесь услышал, и рука дотянулась! Он вспомнил лапу с когтистыми пальцами, и его пробрала дрожь.
