[Жиль себя обрывает, глазами печали смотрит на доктора К.
Потом произносит:]
Сухие мертвецы падают в жёлтое с изогнутых веток болезни… Деревья раздеты, небо задёрнуто дымкой… Шторы тумана шевелят листву под шагами ветра… Холодные облака застыли над пустошью… Город-кладбище засыпает дождь.
[Доктор К. хмурится полуулыбкой, которая скользит по пустыне стола и, цепляясь за слабую тьму, липнет к губам Жиля.]
Поменьше нелюбви к любви…
[Слышит Жиль собственный голос. Он прощается и выходит из комнаты. Снова поднимется к себе.]
Кривая тень на стене. Света здесь больше не будет. Никаких нервных окончаний. Ни свет, ни заря. Ничего. Хорошо.
Закатный блеск сквозь облака на стёклах. Симанский сад усеян жёлтою листвой. Засохшие тела деревьев. Из-за холмов и дальнего леса начинает прогулку дождь, распыляя прозрачную невидимость влаги над мёртвой пустыней осени, принося мне вечерний покой.
[Жиль лежит на кровати. Его глаза наполнены бесцветной пустотой.]
Она «чёрно-белая»… Такой я её увидел. Такой я её и запомню.
[На подоконник капает песок.
Потолок перевязан лентой, как подарочный гроб.
Песчаные крупинки подпрыгивают на фоне стеклянных слёз.]
По вечерам здесь включают тьму на ночь. За веками я снова вижу её: моя маленькая дочка прыгает через скакалку мерцающих звёзд, которую держат призраки. За два конца. За оба начала.
Моя дочка обнимается с птицами. Они взмывают вверх цветастыми бликами черноты, закрывают крыла́ми небо. Цветы «дети жизни» говорят с ней шёпотом колыбели. По пустому небу летает луна.
Сова молчит. Ворона выкрикивает старинные проклятья. Комнату кутает тьма. Мёртвый аромат осени. Моя дочь видит меня по ту сторону капель дождя. Цвета умирают у неё на руках. Слова остывают в моих глазах.
В правую половину мозга адское радио транслирует помехи перехода.
Моё обострённое восприятие чувств передаётся ей.
Сон обновляется повтором.
Я вижу себя в будущем, видящего себя в прошлом.
Что я почувствую после смерти?
Химена запомнила ничего из процесса перехода под больничной оградой. Может, они воспользовались раскладной лестницей, выдвигавшейся из чёрной пасти могилы прямо через стену пожухлой листвы? Во всяком случае Кот ей ничего не сказал. — Когда-то ты кололась любовью, — высказал он свою ломкую мысль. Молчанье тишины треснуло, взорвалось электрическими искрами, которые мгновенно прилипли к небу. Ими любовалась луна (одна её половина казалась смутно-жёлтой, вторая же — бледно-зелёной).
Звёзды превратились в светлячков и разлетелись в разные стороны, оставляя двойное лицо луны одиноким.
— Не помню, чтобы я кого-то уколола, — молвила девушка. Она окинула взглядом больничный двор. На асфальте перед психушкой, поблёскивая призрачным светом и отражая его колючими лучами в ночное небо, улеглись мириады стеклянных осколков. Некоторые кусочки прозрачности переползали с одного места лунной подсветки на другое.
Кот, гармонично матеря себя за необутость, провёл Химену через «застеклённый» двор к зданию. Больница шла вверх уступами, как плоская с фасадов пирамида, наспех вырезанная из картона. Первый этаж по длине был номер первый. Второй — поменьше, зато окна налеплены плечо к плечу. Выполненный, казалось, по всем правилам золотого сечения, прямоугольник третьего этажа удерживал чердак, на котором еле виднелась тёмная треуголка крыши.
Шизняк в шляпе, пытаясь переварить пациентов в своих палатах, намучивших его за день собственным присутствием, как бы присел отдохнуть на скамейку.
— Одно здание: два корпуса: труп А и тело Б: три этажа, подвал, чердак. За задним фасадом сад, пищу тащат через двор, костры на крыше не жгут. Некоторые двери с одной стороны обычно без ручек, — пояснил Кот тоном экскурсовода по загробному миру. — Зайти сейчас самое время.
Обитые туманом двери входа были заперты. Над ними подмигивала неоновая вывеска «ВЫХОД», приглашая попытаться войти.
— Здесь невидимый замок, — промявкал Кот. — У тебя случайно нет невидимого ключа?
У неё был мел, который не намок при помощи чуда. Химена очертила контур ключа на асфальте.
— Не вижу, куда тут тыкать, — пожаловался Кот, пытаясь попасть в замочную пасть. Невидимая щель скважины неожиданно вскрикнула, почувствовав внутри себя ребристый кончик ключа. Кот не успел сделать им и пол-оборота, как двери с рёвом завелись и разъехались в стороны.
— Свободно, — указал чёрно-жёлтый спутник на полумрак внутренностей больницы. Ночь с ними попрощалась, они вошли.
Как только «выходные» двери, протяжно заорав, захлопнулись, их сразу охватила тьма, с которой Кот начал отважно сражаться, то и дело поскальзываясь, падая, натыкаясь на стены. В пылком неистовстве битвы он призывал темноту капитулировать, угрожал кровавой расправой, запугивал вечной враждой, разводом, разрывом всех деловых отношений. Потом Кот уверенно сказал «Тихо!», после чего раздался оглушительный грохот — этот «ночной боец» что-то уронил.
Дальше слышались недовольные окрики, видимо, поломанных растений, а затем посыпалось бряканье разбитого окна регистратуры.
Химена наконец-то клацнула выключателем. Свет озарил поле битвы.
Кот сидел на полу, глаза его сверкали торжеством ярости. Он улыбался улыбкой победителя.
Он, как оказалось, содрал со стены единственный кусок обоев в трогательную зелёную полоску; опрокинул с газовой плиты, мирно стоявшей в центре коридора, кастрюлю пельменей, которые тут же разбежались; расколол надвое коврик для ног; раскритиковал в пух и прах учебник по демонологии; раскрошил плитку шоколада, заначенную в учебнике; потоптал зелёные насаждения на подоконниках; разжёг вспышку недовольства персоналом у насекомых обитателей больницы (пауков, тараканов и мух); сильно нагрел пластилин, доведя его до жидчайшего состояния; буквами нарисовал автопортрет; разрушил чей-то воздушный замок; разбил стекло в карточном домике регистратуры; снёс башенку из домино, возведённую на деньги налогоплательщиков; допил оставленные медсёстрами лекарства; заработал несколько монет пением и умелой игрой на гитаре; потратил все эти средства на существование, купив смешную пару бутербродов; сыграл сам с собой партию в покер; с пользой провёл время; и невероятно рассмешил Химену своими чёткими, своевременными действиями.
— Сейчас я осознаю, что я сделал…
Казалось, его чуткой растерянности не будет предела, но Химена попросила «себя не винить». Довольный дух Кота воспрянул.
— Я и не думал тебя винить, — произнёс он, поднимаясь с пола.
Вдвоём они пошли по коридора в глубь больницы. Тот знаменитый аромат порченных препаратов, варёных экскрементов, пурпурного хлеба и водных свеч почти не ощущался. Было тихо.
