Осенью двадцать четвертого возле парикмахерской остановилась машина, и из нее вылез человек в кожаной тужурке с пышными волнистыми волосами и пронзительным взглядом. Нэпман, хозяин парикмахерской, поспешил к нему навстречу, усадил в кресло к Досе и выразительно сощурил один глаз, давая понять, что клиент — большая шишка. Она стригла густые волосы, стараясь попасть «в волну», чтобы форма волос было ближе к естественной. Клиент остался доволен — оглядел себя в зеркале, сказал:
«Хорошо, — потом неожиданно резко спросил: — Вас как зовут, гражданка?»
Дося не сразу поняла, что вопрос адресован к ней, немного помедлила, тихо ответила:
«Тихомирова. Феодосия Федоровна Тихомирова».
«Интересное у вас имя, гражданка Тихомирова. Вы кто по происхождению? Из дворян?»
«Я… да».
«И кто же у вас в семье служил в белой гвардии — муж, брат, отец?»
«Никто. Мой муж был профессором семинарии, его убили в случайной перестрелке на улице, а отец и братья погибли еще в японскую войну».
«Дети есть?»
«Умерли».
«Что ж, сочувствую вашему горю, гражданка».
Когда он уехал, нэпман, опасливо оглянувшись, шепотом объяснил:
«Это товарищ Варейкис, секретарь среднеазиатского бюро».
Вечером следующего дня, перед самым закрытием парикмахерской, у входа вновь остановился автомобиль. Красноармеец в форме велел испуганной Досе сесть в машину:
«Товарищ Варейкис приказал доставить вас к нему».
Без кожаной тужурки он выглядел иначе — казался моложе и проще. Велел не допускающим возражения тоном:
«Сними платок и выпрямись. Почему ты одеваешься во все черное?»
«Я в трауре».
Под его пристальным взглядом она послушно выпрямилась, стащила с головы платок, и пышные светлые волосы рассыпались по плечам. Губы Варейкиса скривились в усмешке.
«Так я и думал! Сколько тебе лет, гражданка?»
«Тридцать».
«Тридцать лет — не старость, мне тоже тридцать. От кого ты прячешь лицо, гражданка, почему скрываешься? Или это маскировка? Тебе есть, что скрывать от Советской власти?»
Дося затряслась мелкой дрожью.
«Я… я не… Вы меня арестуете?».
Он придвинулся к ней совсем близко, взгляд его стал хищным.
«Арестами занимается ЧК. Разденься, гражданка, я хочу, чтобы ты удовлетворила мое желание».
Впервые после смерти детей Досе стало смешно. Она могла бы предположить, что ее заподозрили в контрреволюционном заговоре или собираются арестовать за дворянское происхождение, но чтобы Варейкиса привлекло ее тело… Сама она давно уже считала себя глубокой старухой.
«Вы шутите? — в голосе ее против воли прозвучала насмешка. — Вам что, больше не с кем удовлетворить ваши потребности?»
«Есть. Но я хочу тебя».
Он придвинулся ближе, и Дося, отпрянув, невольно бросила взгляд в сторону стоявшего напротив нее большого зеркала. С ней встретилась глазами женщина с прекрасным молодым лицом, стройной фигурой и пышными белокурыми волосами. Это потрясло ее гораздо сильнее, чем непристойное предложение всесильного большевика. В изумлении она сделала два шага навстречу своему отражению, потом спохватилась и набросила на голову платок. Дрожащими руками затянула концы под подбородком, низко надвинула на глаза.
«Разрешите мне уйти, прошу вас!»
«Не разрешаю!»
Его руки стиснули ее плечи, притянули к себе. Сопротивляться у Доси не было сил, но виной этому была не физическая слабость — возможно, она и сумела бы оттолкнуть Варейкиса, но ее тело, давно не знавшее близости с мужчиной, невольно потянулось ему навстречу. Животная страсть захлестнула, лишила способности думать. Когда пришла в себя, они лежали обнаженные, и рука Варейкиса продолжала обнимать ее плечи. Их одежда, сброшенная впопыхах, была разбросана по кабинету, а в стороне на стуле лежал маузер. Невольно мелькнуло: «Я могла бы его сейчас убить».
Словно услышав движение ее мысли, Варейкис пошевелился, поднял голову.
«Ты мне понравилась, гражданка Тихомирова, я никогда не встречал таких, как ты. Думаю, мы еще много раз будем вместе».
Досю охватил ужас.
«Нет! Вы получили от меня, что хотели, а теперь дайте мне уйти! Я не хочу вас больше видеть! Никогда!»
«Почему? — удивился он. — Тебе ведь тоже было хорошо, как и мне. Я знал много женщин — и из рабочего класса, и из дворян, даже одну княжну. Но такой горячей еще не встречал».
«Мне… противно!»
Взгляд его блеснул сталью, голос неожиданно стал резким.
«Противно? Потому что ты из дворян, а я сын простого рабочего? Но ты забыла, гражданка Тихомирова, чья сейчас власть! Рабочий класс правит страной, а бывшие дворяне на него работают. А того, кто не хочет, тех мы ставим к стенке!»
«Я не это хотела сказать, мне не вы противны, а я сама. Потому что этого не должно было быть, потому что это грех».
«Неужели ты все еще веришь в бога, гражданка Тихомирова? — иронически спросил Варейкис. — Ничего, я займусь твоим воспитанием. Скоро ты поймешь, что бог — это сказки, придуманные церковниками, чтобы морочить головы простым людям и держать их в повиновении. В нашей новой стране не будет ни попов, ни церквей — мы их всех разрушим под корень».
Дося села, прикрывая руками голые груди, и огромными черными глазами посмотрела на лежавшего Варейкиса сверху вниз.
«Вы можете разрушать церкви и убивать, — тихо сказала она, — но вам не добраться до Бога, Он от вас слишком далеко».
«В небе что ли? Ничего, уже аэропланы летают, и туда доберемся».
«Бог везде — с теми, кто верит, и с теми, кто не верит. Возможно, и вам придется когда-нибудь к нему обратиться. А теперь разрешите мне уйти».
С минуту он разглядывал молодую женщину чуть прищуренными глазами, потом кивнул.
«Сейчас можешь идти, но скоро мы опять увидимся, я тебя не оставлю, запомни».
В ту же ночь Дося купила билет на поезд и уехала из Ташкента, не взяв с собой ничего, кроме маленького узелка с вещами. Зарплату в парикмахерской за этот месяц ей еще не выплатили, поэтому денег едва хватило, чтобы добраться до Мценска.
Мать жила в том же маленьком домике на берегу Буши. Дочь она упрекать в былых грехах не стала — что случилось, того не изменить. Сказала лишь:
«Знала, что ты вернешься когда-нибудь, молилась за тебя».
Рассказала, что бабушка умерла еще до революции, сестра Маша жила все там же — в Воронеже. В девятнадцатом белые мобилизовали ее мужа военным врачом в казачьи войска, а в двадцатом красные после разгрома белогвардейцев расстреляли его. Дети Маши были уже взрослые и работали, Маша преподавала в школе.
