Послание 2.
Предки наши когда-то населяли планету, ныне уничтоженную межгалактическим взрывом. Атмосфера ее по массе в десять раз превосходила газовую оболочку, что окружает вашу Планету, и состояла из первого (водород, примеч. А.М.), второго (гелий, примеч. А.М.), седьмого (азот, примеч. А.М) и десятого (неон, примеч. А.М.) элементов. Поверхность покрывал океан — жидкое соединение шестого элемента (углерод, примеч. А.М.) с первым в отношении один к четырем (метан, на Земле находится в газообразном состоянии, примеч. А.М.). Но Белок Носителей Разума, как и ваш, построен из звеньев, и в каждом звене химически связаны первый, шестой, седьмой и восьмой (кислород, примеч. А.М) элементы. На родной планете наших предков естественный синтез Белка был невозможен, ибо там не было дарящего жизнь восьмого элемента. И все же высокоразвитая цивилизация Носителей Разума сумела выжить и прогрессировать.
В открытом космосе, используя энергию горячих плазменных потоков, идущих от звезд в центре галактики, ученые и инженеры Разума синтезировали ядра восьмого элемента. На планете были созданы Белковые Материки — массивные Белковые комплексы, способные к само-регенерации. Обитая внутри них, Носители Разума имели неограниченный запас Белка для надстройки своих организмов. Абсолютная согласованность действий и единство стремлений позволяли им существовать, поддерживая баланс всех своих систем. В эпоху наших далеких предков родился Первый Закон — Закон выживания — и он гласил: Разум неделим, выживать и развиваться Носители Разума должны сообща.
Послание 3.
Второй Закон — Закон продолжения жизни — гласил: смыслом жизнедеятельности является сохранение Разума и потомков. Когда Интегратор элементарных вероятностных процессов проинформировал наших предков о предстоящей гибели их звездной системы, до взрыва оставалось столько времени, сколько нужно вашей Планете, чтобы 2x109 раз обойти греющую ее Звезду. Но Разум должен был жить вечно, и Носители древности, заботясь о своих далеких потомках, переселившись на космические корабли, навсегда покинули свою обжитую, хотя и суровую галактику.
Перечитывая расшифрованное, Ада Эрнестовна думала:
«Коллективный разум — это потрясает! Они умеют ждать, миллиарды лет для них — ничто. И это при всем том, что время существования отдельной особи в сотни тысяч раз короче человеческой жизни! Однако это их не волнует, и каждый в отдельности всегда готов принести себя в жертву, потому что главное — сохранить разум. Они получают кислород, управляя термоядерным синтезом — нереализованная пока мечта человечества. Жаль, что мы не можем вести с ними диалогов, очень жаль! Но мне надо работать дальше».
Символы послания оживали, складывались в мысли, рука бегала по бумаге, записывая расшифрованные фразы.
Послание 4.
Корабли неслись прочь от центра нестабильности, и на борту каждого из них поколение сменялось поколением. Пришло время, и индикаторы приборов зарегистрировали предсказанный учеными взрыв. Мощные струи нагретого первого элемента стремительно распространились в двух противоположных направлениях вдоль оси галактики, а поток заряженных частиц, несущихся со скоростью, близкой к скорости перемещения электромагнитного поля, породил смертоносное радиоизлучение, однако к этому времени цивилизация Носителей, уже находилась за пределами зоны нестабильности.
Послание 5.
Космические суда стали единственной родиной для многих поколений Носителей Разума. Обитатели каждого корабля были надежно защищены от гибельного жесткого излучения космоса, ибо оно приводит к необратимой деградации организма Носителя — программа, позволяющая гибко изменять наследственный код, дает сбой. Тех, кто подвергся облучению, Разум отторгает. Третий Закон — Жесткий Закон — гласит: Носители Разума, подвергшиеся облучению, должны прекратить свое существование, не дав жизни потомкам. Они должны сделать это прежде, чем их покинет сознание, и они перестанут ощущать себя частью Разума. Поэтому, если встречный поток твердых тел пробивал все три защитных слоя корабля, его пассажиры, послав последний привет, включали систему самоликвидации, не дожидаясь, пока их оставит Разум.
От напряжения у Ады Эрнестовны разболелась голова, она подперла одной рукой щеку, перечитала написанное и, уткнув кончик остро отточенного карандаша в текст, решила:
«Запутанно, но основное я, вроде бы, расшифровала верно».
Шум оживающего института заставил ее очнуться и взглянуть на часы — половина девятого утра. В коридорах вновь захлопали двери, отовсюду доносились голоса и смех выспавшихся сотрудников и студентов. В девять у профессора Муромцевой начиналась первая лекция, и Ада Эрнесовна подумала, что хорошо бы ей успеть заварить в стакане чай и съесть купленную накануне в буфете булочку, потому что сразу после лекций нужно будет ехать в Большой дом, как ленинградцы у себя в городе окрестили место, близкое по духу московской Лубянке.
Месяц назад профессор Муромцева отправила материалы доклада на международный симпозиум в Стокгольм, и теперь ей предстояла беседа с товарищами из госбезопасности на предмет определения степени своей благонадежности — процедура крайне неприятная, но необходимая для тех, кто собирается в загранкомандировку. Ада Эрнестовна проходила ее не в первый раз, полгода назад она два месяца читала лекции в Белградском университете. Однако Югославия — страна социалистического содружества, а в Швеции заправляют капиталисты, к тому же, так часто из Союза в загранку не выпускают, поэтому профессор Муромцева была на сто процентов уверена, что в Стокгольм ей ехать не разрешат. Тем не менее, директор института, очень милый человек, попросил ее пройти собеседование в Большом доме, и она выполняла его просьбу — для очистки совести.
Стоя на остановке, Ада Эрнестовна замечталась, вспоминая проведенное в Югославии время, и едва не пропустила свой троллейбус. В салоне было душно, когда тряхнуло, она едва не упала, поскользнувшись на брошенной кем-то апельсиновой корке, и вспомнила, как в Белграде кто-то из советских профессоров походя бросил в урну непогашенный окурок. Сопровождавший их молодой серб тогда тактично замедлил шаг, вытащил окурок и, погасив, отправил в ту же самую урну.
Нет, что ни говори, а за рубежом все как-то непривычно — семечки на асфальт не плюют, в транспорте никто не обругает, локтем в бок не заедет, а еще, того гляди, и место уступят. От этого постоянно ощущаешь себя не в своей тарелке. Ада Эрнестовна чуть не расхохоталась при этой мысли, а потом вдруг в память прорвалось воспоминание о том, о ком она всеми силами старалась не думать. Ганс.
Ганс Ларсон, математик из Стокгольма и специалист по односторонним функциям, каждый день при встрече долго тряс ей руку и шутил:
«Дорогая Ада, вы сегодня стали еще прекрасней, чем вчера, как вы это делаете? Поделитесь секретом».
Бессовестный старик ловеласничал, словно ему не семьдесят, а семнадцать. И она тоже хороша — улыбалась его шуткам, словно девочка, а не шестидесятипятилетняя дама. И ничего, пока была в Югославии, все казалось нормальным, а вернулась в Ленинград — становится стыдно, когда вспоминаешь. Хотя… приятно.
