— Плесните, — она зажмурилась, сделала глубокий вдох и проглотила налитый им спирт.
— Никак не привыкнете? — мягко поддразнил Муромцев.
— Не ставила себе такой цели, — рассмеялась Злата, но смех ее тут же оборвался, и она печально сказала: — Заходила сейчас к нашему Веселову — он в сознании и просил передать вам спасибо. Хотя понимает, что ему недолго осталось.
Петр нахмурился:
— Мой отец как-то рассказывал, что в пятнадцатом году во время войны ему удалось спасти раненого, проведя санацию брюшной полости спустя сорок восемь часов после ранения. К сожалению, я сразу увидел, что у Веселова не тот случай, но… Я помню, однажды, когда я еще был на втором курсе, мы проходили практику в больнице, и в хирургическое отделение привезли женщину — мыла окошко и выпала с пятого этажа. Состояние было безнадежное, хирург сказал: «Оперировать нет смысла, она умирает». А она, оказывается, была в сознании, все слышала и поняла его слова — открыла вдруг глаза и посмотрела на нас таким взглядом, что я до сих пор не могу его забыть. И умерла. Так вот, у вашего товарища сегодня был такой же взгляд.
— Ваш отец тоже был врачом? — тихо спросила девушка, опустив ресницы.
— Мой отец окончил медицинский факультет Петербургского университета, был известным ученым-физиологом, — спокойно ответил он. — В молодости он работал под руководством самого академика Павлова, а после революции много лет читал лекции в Ленинградском мединституте и Военно-медицинской академии.
Злата заставила себя посмотреть ему в глаза.
— Мне сказали, что он был арестован, как шпион, — сказала она. — Что вы скрываете это, не указали в анкете, и даже что вы… что вы, возможно, тоже шпионите на немцев. Я, разумеется, понимаю, что все это глупости, но вы должны быть осторожны, потому что за каждым вашим шагом следят.
Вся кровь, казалось, отхлынула от лица Муромцева, он откинулся назад, и на щеках его заходили желваки.
— Кто вам это сказал?
— Царенко. А ему сообщил Кулаков — он говорит, что знает вас по Ленинграду.
— Какого черта, я никогда его прежде не встречал!
— Вы просто его не замечали, а он вас помнит — он жил, кажется, где-то по соседству от вас. Царенко велел ему пока молчать, но вы должны знать, что командир вас ненавидит и в любую минуту может использовать это против вас.
— Ненавидит? — потрясенно переспросил Петр. — За что меня может ненавидеть Царенко, что я ему сделал?
И тут Злата, не выдержав, разрыдалась, а потом сбиваясь и путаясь, начала рассказывать — о той ночи на берегу реки Сож, когда командир взял ее силой, об их короткой связи, окончившейся после гибели Феди Бобрика, об отказе, которым она ответила на его нынешнее предложение.
— Он угрожал, он ненавидит вас из-за меня! Он ненавидит вас, потому что я вас люблю! Я знаю, что вы меня презираете, но я вас люблю! Я люблю вас, товарищ, военврач, я люблю тебя, Петенька, мой ненаглядный, родной мой!
Словно свет вспыхнул в полутемной каморке, где они находились, — такое сияние озарило внезапно лицо молодого военврача при последних словах Златы. На миг он закрыл глаза и встряхнул головой, словно хотел убедиться, что не спит, потом вновь открыл их и глухо спросил:
— Это правда, Златушка? Знаешь, я недавно задремал, потом ты сюда вошла, и я очнулся и решил сначала, что ты мне пригрезилась. Может, мне и вправду это снится?
Она вытерла слезы и улыбнулась.
— Каких вы хотите доказательств, товарищ военврач? Какие потребуете — такие я вам представлю.
— Это тебе решать, — пристально глядя на нее, медленно произнес Петр, не трогаясь с места.
Она поднялась, обошла стол и, положив руки ему на плечи, почувствовала, как пульсирует кровь под тонкой гимнастеркой.
— Я уже все решила.
Он прижался щекой к тонким пальчикам и на мгновение словно застыл, а потом вскочил на ноги и, заключив ее в свои объятия, начал целовать. Забыв обо всем на свете, они срывали с себя одежду, и лишь в какой-то момент у Петра в подсознании что-то сработало — он сообразил закрыть дверь на крючок.
Часа через два их разбудил громкий стук. Крючок вылетел из своего гнезда, и дверь широко распахнулась. В разверзшемся проеме стоял Царенко, а из-за его плеча выглядывала хитрая мордочка фельдшера Кулакова.
— Встать, мать твою! — взревел командир, в бешенстве глядя на обнаженных Злату и Муромцева. — Встать смирно, когда тебе приказывает старший по званию! А ты, — он повернулся к Кулакову, — убирайся, и чтоб духу твоего тут не было!
— Слушаюсь, товарищ командир, — и фельдшер поспешно ретировался.
— Извините, товарищ подполковник, — растерянно проговорил Петр, — мы, конечно, встанем, но разрешите нам сначала одеться.
В руке Царенко появился револьвер, и дуло его было направлено прямо в лицо молодому военврачу.
— Слушай внимательно, я тебя убью, ты понял? — глухо и сдавленно сказал он. — Мне за это ровным счетом ничего не будет! Твой отец был враг народа, ты это скрывал, и мне доказать, что ты немецкий шпион будет раз плюнуть. Но раньше, чем тобой займется НКВД, я сам тебя расстреляю — если ты еще хоть раз подойдешь к ней. А теперь одевайтесь оба.
Они торопливо одевались, стараясь не встречаться с буравящим взглядом его глаз. Аккуратно застегнув все пуговицы и одернув гимнастерку, Муромцев встал перед Царенко, вытянувшись по стойке «смирно».
— Военврач второго ранга Петр Муромцев в ваше распоряжение прибыл, товарищ подполковник, — по-военному четко отрапортовал он, — разрешите узнать, вы меня прямо здесь будете расстреливать или выведете куда-то в другое место? Потому что отказываться от встреч с санинструктором Волошиной я не собираюсь.
— Что?! — во взгляде Царенко вновь сверкнул гнев, и Злата умоляюще вскрикнула:
— Петя, не надо, я тебя умоляю!
Петр, нежно обняв ее, привлек к себе и, глядя прямо в налитые бешенством глаза командира, спокойно продолжал:
— Потому что если вы, товарищ командир, передумаете меня расстреливать, то у меня к вам две просьбы. Первая: мы с санинструктором Волошиной любим друг друга, хотели бы пожениться, и просим вас, как командира полка официально зарегистрировать наш брак.
На минуту воцарилось гробовое молчание, ярость, исказившая лицо Царенко, сменилась удивлением, потом он внезапно расхохотался:
— А ты молодец, военврач, — в голосе его прозвучало невольное уважение, — хотите пожениться? Ладно, раз так, то я вас распишу. Не пожалеешь потом, Злата, что променяла меня на военврача? Я ведь за войну и до генерала могу дослужиться.
— Желаю тебе удачи и счастья, — прижавшись к Петру, тихо ответила она, — жалеть я ни о чем не буду. Спасибо за то, что мог сломать мою жизнь, но не стал.
Пожав плечами, Царенко отвернулся от нее и вновь посмотрел на Муромцева.
