Трава и земля, из которой она растет (вместе с деревьями, цветами, кустами и корнеплодами), настоящие на сто процентов. К норе прилагается маленький земельный участок, огороженный стандартным низким плетнем из сухих виноградных лоз. Дворы разные, хотя по форме и площади равны. У кого-то красивый, ухоженный сад, а у другого за забором одни окурки. Холмик любой норы возвышается в середине участка: до улицы и двора соседа расстояние одинаковое.
Те из нас, в ком еще осталась привычка трудиться, например, бабуля, сажают на участке цветы и морковку, многие закапывают монетки и ждут появления денежного дерева. Другие во время искусственной ночи, когда на куполе появляется остроконечная или полная луна, перелезают через плетень к соседям и выкапывают чужие сокровища, а особо одаренные сажают на месте кражи кустик лимона к радости наивных хозяев.
Глядя на ограждение и состояние дворика, можно многое узнать о хозяине. У бабули всюду цветы, грядки, дорожки красивые, мухоморы из тазиков. Есть навес для хранения инструмента, а с другой стороны – крохотная беседка, в которой при желании уместятся два стройных хоббита, попьют чая и поговорят о погоде. Все эти сооружения построили мы с Урманом под чутким бабушкиным руководством (она бегала за нами, размахивая веником).
Мой участок достался мне по достижении совершеннолетия страшно заброшенным и голым, без ограждения. Трава на холмике норы высохла, круглые окна заросли грязью и паутиной. Когда я вселился, я решил ничего не менять, правда, ограду пришлось построить, из того, что было, а было всякое: пустые ржавые бочки, спертые с космодрома, два холодильника без моторов и дверей, проигранные Урманом в карты (он умнее, я ловчей), кусок чужого плетня, колючая проволока…
Двор Урмана-изобретателя чем-то похож на мой, но намного запущеннее: хлама раз в пять больше, место вечно заканчивается, на полдвора расселся горбатый сарай, построенный пьяными гномами в обмен на редкие запчасти, которые можно достать только у моего друга. Всюду растянуты провода, разбросаны инструменты, ящики. Попадая сюда, устоять на ногах способен лишь Ури.
Внутри хоббитские норы точь-в-точь как старинные, их тоже построили гномы (трезвые), тщательно опросив стариков, по согласованным с ними эскизам. Гномы строят быстро, за пару часов, а у хоббитов так не принято, старые хоббиты долго подбирали место, стороны света, изучали почву, слушали ветер и водили хороводы, а потом долго-долго строили, воруя друг у друга кирпичи, доски и мастерки.
7. Пятна на потолке
Убегая от Синелицего, Урман изловчился стырить пакет замороженных пельменей, поэтому, когда парень оказался в родном квартале, он первым делом бросился к себе в нору, чтобы погрызть их сырыми – «ради продления жизни», как он любит говорить. Билль потащила меня к бабуле (они живут вдвоем, а я, как совершеннолетний, обитаю в собственной норе, среди бардака, пыли и грязной посуды), но я отказался и обещал явиться к «семейному прокурору» вечером.
Билль что-то проворчала о вредном брате, фыркнула и поскакала прочь, наверняка сдавать меня бабуле по полной, насчет шарфика, ранений и ужасного внешнего вида. Ну и пожалуйста. Я – взрослый, живу отдельно, за себя отвечаю, хватит меня тянуть во внуки! Детство кончилось.
В моей двухкомнатной берлоге воняло казармой, переполненной троллями; особенно тревожный запах валил из кухни, и я сразу понял, куда не стоит заглядывать. Наверняка там среди грязных кастрюль или в пасти мусорного ведра зародилась жизнь, которую один раз увидишь – потом всю жизнь будешь на кушетке лежать и психоаналитику выговариваться. Первым делом я снял поварской халат (слишком стерильный), откопал в меру грязную домашнюю одежду, брюки и свитер, натянул – вроде ничего, и впервые вздохнул спокойно: ххххорошо дома! Плюхнулся в продавленное скрипучее кресло и уставился в потолок.
На покатых, когда-то кипенно белых сводах чудной росписью расплескались старые пятна: то, что побольше, самое темное, засохло и оставалось нетронутым в память об одном эксперименте. Урман увлекался радиохимией и почему-то в моем доме… в общем, хитрый жук решил поберечь собственную жилплощадь, а то мало ли что – крыша всегда нужна, и приволок без моего ведома (хотя он утверждает, что мое возмущенное мычание любой дурак растолковал бы как твердое согласие) какие-то излучатели, разные банки, склянки, змеевики и колбочки, соединил, вот прямо здесь, под пятном (тогда пятна еще не было).
В мое отсутствие, понимаете?
Весь квартал узнал, что эксперимент состоялся. Пожарные решили – не жилец: слишком едкий дым повалил после взрыва со всех окон, но Урман, зараза, на следующий день оклемался и с больничной койки бодро и убедительно втирал бабуле, что ее кладовка идеально подошла бы для «подтверждения результатов эксперимента»! Но старушка не лыком шита (давно его раскусила). Она смеялась ему в лицо и тырила его пельмешки прямо с тарелки, которую он держал в ослабевших руках.
Вон тот розово-красный всплеск на стене я поставил сам. Однажды как обычно в пять утра ко двору явился Федор – потный, ну прям белка после ночной смены в колесе, зубы стучат, коленки дрожат… «Дай, – говорит, – что-нибудь круглое», – а сам носом хлюпает, подвывает, ну прям шавка побитая. Хотел прогнать, но пожалел. «Вот, – говорю, – окно у меня круглое, садись и смотри, может, полегчает», – а сам в ванную пошел вчерашний завтрак с бровей смыть. Выхожу из ванной, прислушиваюсь, вроде тихо…
«Наверное, – думаю, – страдает бедолага, отвлечь надо», – а по опыту знаю, что лучший способ заглушить мордорский синдром – напиться, хотя бы чаю, а лучше вина. «Почему бы и нет, – говорю сам себе, – ему разве много надо?». Поворачиваю на кухню, беру бутылку вина, разумеется, краденую, возвращаюсь, а он покрывало с кровати на полу расстелил, круглые вещи покидал и узлом завязывает. Я их, можно сказать, всю жизнь собирал, каждую царапинку знаю, каждую трещинку, а он, зараза, вот так, взял и одним махом присвоил?! Вот и делай добро, думай о ближнем! А он еще так противненько хихикает и фигу показывает. Вопрос, как говорится, встал ребром и набух.
«А ну брось, – ору ему, – не твое!», – а он заладил: «Мое!» да «Мое!», – и тащит добро к выходу, тащит, а сам язык показывает, и глаза словно мухи в банке, бешеные. Ну и зафигачил я в него бутылку, как раз в это место она угодила, на стенку, попасть не попал, но мелкий испугался. Сбежал, подлюка. Целый месяц прятался, и прощения не попросил.
Я окончательно погрузился в воспоминания и, бултыхаясь в них, задремал. Проснулся от того, что сильно-сильно зачесался нос. Никогда раньше такого не было – чешется и чешется, я чешу его, а он снова о себе заявляет, так и сверлит, словно туда шурупы насильно вкручивают! Глянул в окно, в то самое, на которое показал Федору, чтобы его успокоить. За окном темно, белеет окошко соседской норки, на искусственном небе мерцают искусственные звезды. Луна на другой стороне, ее не видно. Вскочил и понял, что происходят со мной ужасные вещи: тело чешется, голову ураганит, в животе беспорядки. По шее провел – а уже и не больно, на месте укуса два маленьких бугорка, отверстия затянулись. Какой вывод – иду на поправку? И верилось, и не верилось; вспомнил книжку библиотечную, строчку про исчезновения укушенных хоббитов, и скис. Хочешь-не хочешь, а придется проверить, на себе любимом.
