Кимберли, которую только Джим так называл, потому что остальные обращались к ней просто Ким, была студенткой Тьюлейнского университета. Она училась на последнем курсе юридического; Якуб недавно прочел в университетской газете, что она – самая лучшая студентка в истории факультета, а на факультете училось около шести тысяч студентов. Всем знавшим ее было ясно, что это вовсе не результат влияния ее отца, известного хирурга и одновременно ректора Медицинской академии при университете.
Отец очень любил Ким, но по-своему, проявляя свою любовь в спешке, в немногие свободные минуты между дежурствами в клинике, лекциями, конгрессами, служебными командировками и проектами, в работе над которыми он участвовал. Он так любил ее, что только из-за нее оставался в браке, ставшем, можно сказать, фиктивным, с женщиной, которая изменила ему уже во время свадебного путешествия и испытывала гораздо большую привязанность к его кредитным карточкам и коллегам, занимающимся косметической хирургией. А после того как его брат, тоже известный хирург, покончил с собой, когда открылось, что он торгует органами для пересадки, у отца Ким осталась только она. Она, талантливая Ким, которой он гордился и будущее которой уже полностью спланировал. А пока, не имея для нее времени, успокаивал совесть, покупая ей дорогие машины.
Ким действительно была необыкновенно умна, способна, трудолюбива и своими успехами была обязана только себе. Отцу – если не считать машин – она была обязана лишь генами, да и то не всеми, а только частью. И поэтому те, кто знал ее, были удивлены известием, что Ким – «женщина Джима». Джима, который, правда, проучился четыре семестра в Гарварде, но потом за торговлю наркотиками отсидел четыре года в тюрьме в Батон-Руж, откуда после двух третей срока был условно освобожден за примерное поведение.
Человек без будущего, а в нищем настоящем пять дней в неделю вкалывающий на рытье котлованов для больших строек за шесть долларов в час. Прошлое его было настолько сокрушительным, что даже два курса архитектурного факультета в Гарварде не производили впечатления на потенциальных работодателей Джима. Он не мог убедить их поручить ему более ответственную работу, максимум, на что они шли, это брали его на копку котлованов для больших строек в Новом Орлеане и окрестностях.
Естественно, это угнетало его, мучило, становилось причиной депрессии. Порой ему бывало так скверно, он ощущал такую безнадежность, что каждое утро – а по утрам самое худшее время для людей в депрессии – казалось ему продолжением казни прошедшего дня. Депрессии бывали настолько сильными, что из них приходилось вырываться, хотя Джим знал, что рискует, и с помощью кокаина.
С таким вот мужчиной спала девушка, принадлежащая к одному из самых лучших домов Нового Орлеана, единственная дочка ректора Медицинской академии, обладающая незаурядным умом, заурядной внешностью, будущая адвокатесса, собирающаяся специализироваться в сфере права, касающегося торговли наркотиками, что придавало специфический привкус их роману. У многих знавших ее просто в голове не умещалось,как гениальная Ким могла влюбиться в начинающего, но уже закоренелого наркомана, каким, по мнению большинства, был Джим.
Но у тех, кто не мог этого понять, просто не было всех данных.
К примеру, они не знали, что для Ким отцовский поцелуй с пожеланием спокойной ночи был бы стократ дороже всех этих сраных, дурацких машин, стоящих целое состояние.
Хотя бы раз в неделю и пусть даже во сне.
Ведь она, хоть отец этого не знал, никогда не засыпала, пока он не возвращался домой. Лежа в постели и прижимая к себе плюшевого медвежонка коала, которого отец купил ей, когда как-то взял ее с собой в Сидней, она ждала, когда он запаркует машину, просмотрит почту, лежащую на столике в гостиной, примет душ в ванной для гостей на первом этаже, чтобы не будить жену, и тихо пройдет в спальню. Он проходил мимо ее комнаты, и она замирала в надежде, что он зайдет. Но он давно уже этого не делал. Каждый вечер она ждала, однако он не заходил, и с каждым вечером медвежонок коала с промокшим от ее слез ухом становился все более чуждым.
И однажды ночью – тогда она уже познакомилась с Джимом, – когда он снова прошел мимо ее комнаты, Ким встала, спустилась в кухню и электрическим ножом для резки хлеба отпилила голову медвежонку из Сиднея.
При этом она даже не плакала. Потом ее вырвало.
Утром, когда отец зашел в кухню, чтобы приготовить себе кофе, голова и туловище медвежонка коала так же лежали рядом с хлебным ножом.
Джим не подарил бы ей даже плюшевого медведя, потому что никому не делал подарков, но и никогда не позволил бы, чтобы она заснула без поцелуя и пожелания спокойной ночи. Кроме того, он был способен прийти к ней ночью или под утро с букетом белых роз, потому что вдруг почувствовал, что «давно не приносил ей цветов». Они всегда были белые, и Джим всегда приносил их ночью. Он оставался у нее до рассвета и делал с ней все то, что только он был способен так чудесно делать.
Потому с тех пор, как Ким влюбилась в Джима, она уже не просыпается по ночам от страшного сна, в котором у медвежонка коала из Сиднея оказывается голова ее отца.
Связь Джима и Кимберли скрывала еще одну тайну. Тогда, во время разговора «после понюшки», Якуб узнал ее.
Время от времени Джим и Кимберли приглашали Якуба в хороший ресторан, с удовольствием наблюдая, как «молодой ученый из-за железного занавеса» восхищается декадентским ужином с омаром и учится различать французские вина. Как-то Якуб обратил внимание, что после каждого такого дружеского ужина Ким оставляла их с Джимом за столом, иногда довольно надолго, и возвращалась потом какая-то немножко изменившаяся. Макияж у нее был размазан, порой было видно, что она плакала, и каждый раз она бывала томная и молчаливая. Она так эротически прижималась к Джиму, что даже Якубу становилось жарко. Иногда ее возвращения приходилось ждать и по полчаса. Джим тогда покупал мексиканскую «Корону», любимое пиво Якуба, либо они курили хорошие сигары, а случалось, выходили на паркинг, чтобы покурить марихуаны. И хотя в поведении Ким было что-то ненормальное, Джим никогда не объяснял, куда и зачем она выходит.
А сейчас рассказал.
У Ким была булимия.
Тогда, в середине восьмидесятых, для приехавшего из Польши слово «булимия» ассоциировалось с названием экзотического цветка, и Джиму пришлось долго объясять что это в действительности означает. После каждой обильной трапезы Ким нужно было выйти и просто-напросто избавиться от съеденного. Она отправлялась в туалет, смотрела, как он выглядит, и, только убедившись, что там чисто и приятно, выташнивала то, что съела. Делать это Ким могла только в эстетически изысканных туалетах. С особым удовольствием она это делала после обильных и роскошных ужинов с вином и свечами. Если же туалет не соответствовал ее требованиям, она брала такси или машину с паркинга и ехала к себе домой в комфортабельную виллу на Чарльз-авеню в Гарден-Дистрикт, забиралась в свою ванную, а потом возвращалась к Джиму.
Джим рассказал, что для Ким это очень эротическое переживание. Когда ее рвало, она испытывала сексуальное удовлетворение, на которое реагировала плачем – от счастья, отчего возвращалась к столику томная и с размазанной косметикой. А то, что она потом за столиком льнула к Джиму, так это была естественная реакция женщины, которая льнет к любовнику после любовного акта. Джим знал это и отвечал ей нежностью, чего в других обстоятельствах никогда не делал. В такие моменты «сразу после этого» он был для нее самым нежным мужчиной в мире. Он давал ей то, о чем мечтает большинство женщин, но испытывают только немногие. Причем почти всегда он давал ей это за хорошим вином, при свечах и с музыкальным фоном. И было абсолютно неважно, что по счету чаще всего платила она, хотя приглашал ее Джим. Джим пленял ее своей театрально экзальтированной и преувеличенной нежностью, о чем прекрасно знал; он талантливо манипулировал женщинами с тех пор как заметил, что сильней всего они привязываются к мужчинам, которые умеют слушать, выказывать нежность и смешить.
