— Это был самый неудачный из твоих браков, Грэм? Самый неприятный и тоскливый? Оставивший самые тяжкие воспоминания? Я невесело усмехнулся. — Если бы так, моя милая! Если бы так! Все познается в сравнении, и Дафни была еще не самым худшим вариантом.
ГЛАВА 14
Хоть эти воспоминания о прошлом не приносили мне радости, мы были счастливы на Малакандре. Мы занимались здесь всем тем, что невозможно делать на “Цирцее”, для чего необходим целый мир — с лесами, горами и океаном, с множеством людей, животных и птиц, с настоящими рассветами и закатами, с жарким солнцем и высоким небом. Мне хотелось, чтоб Шандра воочию испытала все, что видела прежде в голографическом изображении. Природные чудеса и красоты восхищали мою принцессу; не замечая времени, она могла любоваться радугой над хрустальным водопадом, прибоем у скалистых берегов или бескрайней оранжевой степью, что где-то вдали, за горизонтом, сливалась с песками пустыни. Хоть Малакандра не столь живописна, как Барсум, на этой жаркой планете есть свои очаровательные местечки — пещерный лабиринт у полюса, изрезанные фиордами берега, полноводные реки равнин, причудливые скалы, что приняли под действием солнца и ветров невероятные очертания. Все это — и многое другое, на что нам удалось взглянуть, — вызывало у Шандры восторженный трепет, и я с невольным беспокойством думал о том времени, когда ей придется покинуть Малакандру. Были и другие вещи. Она никогда не ходила на яхте под парусом, не плавала в пенных волнах прибоя, не скользила среди облаков на воздушном крыле, не опускалась в глубины вод, к подножиям рифов, в чащу зеленоватых водорослей, колеблемых робким плавным течением. Она не играла на скачках, не бродила по тихим уютным лавчонкам, заполненным всякой чепухой, не рылась на полках, отыскивая древние записи и книги, не посещала концертов и спортивных состязаний, не делала тысячу других вещей, приятных и возбуждающих. Я мог подарить ей все это, и я дарил, дарил без числа, упиваясь ее восторгами, восторгаясь ее восхищением, наслаждаясь ее детской радостью. Мрачные тени Арконата медленно, но неизбежно испарялись из глубин ее души, воспоминания о прошлом все реже и менее остро тревожили ее, она становилась спокойней, сильнее, уверенней; иногда она походила на ребенка, впервые познающего мир, иногда поражала меня зрелостью своих суждений. Теперь, оглянувшись назад, я думаю, что это было самое счастливое наше время — чуточку беззаботное и шальное, как теплый ветер, пролетавший над травяными равнинами Малакандры. Я не могу утверждать, что возродил в ней женственность — отнять ее у Шандры не удалось бы никому, и даже годы заключения в монастыре не вытравили в ней всепобеждающего женского начала. Однако жизнь ее до встречи со мной была тяжела и протекала в лишениях и унижениях, а подобные вещи не забываются сразу и вдруг. Лишь время вылечивает эти раны, всемогущее время, яркие впечатления, положительные эмоции и участие близкого человека. Я делал все, что мог, но я понимал, что прошлое не отпустит ее в ближайшие годы — быть может, в десятилетия. Были, были такие признаки — увы!.. Скажем, она никогда не пела, хоть в детстве отец пророчил ей карьеру великой певицы; я даже не знаю, каков ее голос — вероятно, сопрано или меццо-сопрано, но не контральто. Она не любила шить и заниматься кухонными делами, оставляя эти заботы роботам; она не терпела церковную музыку, хотя отличалась редкостной музыкальностью; вид свободного платья, напоминающего рясу, повергал ее в ужас; она с большей охотой ела овощи, фрукты и сладости, чем мясное. Очевидно, мясные блюда казались ей подозрительными — то была инстинктивная боязнь, наследие каннибальских времен, жуткая память о Мерфи.
Итак, я не возрождал ее, а лишь предоставил возможность распуститься из бутона в розу — или в лилию, орхидею, пион либо иной цветок, яркий, ароматный и прекрасный. Отчасти я возвратил ей детство — вернее, его запоздалое подобие, так как настоящее детство у нее украли. Не важно, кто: Ар-конат, ее отец, страшные годы хаоса или сам великий Вседержитель, метнувший на Мерфи свой проклятый разрушительный снаряд. Стоило ли вспоминать об этом, взвешивать вины и терзаться мрачными мыслями?.. Верно, не стоило! И мы не вспоминали. Последняя неделя на Малакандре ознаменовалась двумя событиями, которые стоит упомянуть — в том порядке, в каком они случились. Одно из них забавное и веселое, другое — забавное и грустное, но теперь я думаю о нем без горечи, не упрекая судьбу, подсунувшую Шандре сей соблазн. Рано или поздно такое должно было случиться — так стоит ли сожалеть о неизбежном? Отвечу так же, как на предыдущий вопрос: не стоит! И я не сожалею.
Однажды утром с нами связалась верная файт.
Какой-то ее приятель, то ли из признанных местных авторов, то ли из окололитературной богемы, пожелал обессмертить себя и Шандру великим творением — истинной и неподдельной биографией моей супруги. Файт вообще-то девушка четкая и деловая, но, когда она излагала свою просьбу, ее охватило смущение, сходное с симптомами шизофрении. Ясно, отчего: с одной стороны, ей хотелось услужить приятелю (подозреваю, что их знакомство было очень близким), а с другой Файт превосходно понимала, что намеренье ее друга граничит с бестактностью. Великие мира сего (а Шандра, как вы понимаете, уже попадала в эту категорию) сами находят себе биографов — либо, желая вконец осчастливить потомков, пишут биографии своею собственной рукой. Последний способ предпочтительней, ибо я считаю автобиографию самой деликатной из всех возможных сделок — сделкой с совестью.
Словом, у нас не было нужды в сторонних биографах, но Файт, хотя и заикалась, проявила настойчивость. Видно, ее приятель с полной серьезностью решил написать про леди Киллашандру, земную принцессу и изгнанницу, самую романтическую из всех фигур, какие ему встречались! Не желая обидеть Файт и понимая, что настойчивый литератор горы сметет и моря осушит, я согласился представить запись с основными фактами, касавшимися моей супруги. Мы посвятили этому делу один из вечеров, и трудно сказать, кто из нас получил максимальное удовольствие: то ли наш литератор, то ли принцесса Шандра, то ли я сам. Биография вышла восхитительная!
Согласно ей моя супруга происходила из Амазонии — королевства, отделившегося некогда от Бразилии и славного своими традициями, благородной кровью и обычаями старины. Самый священный из них таков: любому из знатных нобилей сопутствует в жизни огромная белая птица, потомок мутировавших попугаев какаду, способная к эмпатии и даже отчасти наделенная ментальным даром. Эти птицы существуют в тесном симбиозе с благородными ама-зонцами, обогащающем каждую из сторон; их владельцы общаются с ними телепатически и могут, желая того или нет, наслаждаться всеми ощущениями пернатых — скажем, чувством полета, удовольствием от пищи и от иных занятий, коим предаются их симбионты. Итак, у короля Амазонии был какаду-самец, у Киллашандры, его единственной дочери, — самка, а у их благородных подданных — другие птицы, молодые и старые, самцы и самки, согласно возрасту и полу своих хозяев. И вот в один из дней, когда принцесса, достигнув зрелости, почувствовала любовное томление, импульс этот передался ее пернатой спутнице; та взмыла в небо и отправилась в свой первый брачный полет.
Брак же у благородных амазонцев поистине заключается в небесах: молодые самцы устремляются вслед за самкой, и догнавший ее предается в воздухе любовным играм, а его владелец должен стать супругом той, что выпустила самочку в полет. Это не просто обычай и дань традиции, это неизбежность — ведь чувства пернатых передаются людям, пробуждая в них страсть, жар любви и стремление обладать друг другом. Такие браки — самые прочные, и, подчиняясь выбору птиц, два юных существа уверены в грядущем счастье и в том, что не расстанутся на протяжении тысячелетий. А посему белоснежные птицы-мутанты сделались в Амазонии священным символом, чем-то вроде телепатического Эрота или Гименея, осеняющего новобрачных шелестом быстрых крыл.
