В глаза попадает солнечный зайчик. Отразился от лезвия ножниц, лежащих тут же…
В мозгу возникает комикс: увидев солнце, Ваня решил убрать рекламу, чтобы его любимый свет лился в комнату… может, Ангел посоветовал… взял ножницы, открыл окно, выбрался на шаткие доски строительных лесов…
Я повторяю его маршрут, доски и вправду шаткие… синее-синее небо. Из-за помпезного дома с буквами, обещающими наслаждение кубиками куриного бульона, встаёт светило. Оно заливает весь город тёплым жёлто-белым золотом…
Хватаюсь за стойку, смотрю вниз… детская площадка, деревья, припаркованные машины…
Что-то лежит на тротуаре… Ваня.
Не заперев дверь, я бегу по лестнице…
На стенах мелькают бумажные календари с видами берёзовых рощ, пушистые котята, Дева Мария, Христос…
Бегу…
– Как же так… почему так неожиданно… мы так не договаривались, – твержу я неизвестно кому. Не плачу, не кричу, просто бубню под нос. – Можно не спешить, ничего не изменится… теперь я свободен… свободен… совсем… А может, вообще спрятаться куда-нибудь от всего этого? Зарыться под одеяло… – Я перескакиваю через ступеньки, скольжу, падаю, бегу ниже и ниже…
На первом этаже автоматически киваю консьержке. Она смотрит по телевизору утреннюю юмористическую программу. На экране рябь, плохой приём…
Вокруг ни души. Где же народ? Ах да, ведь воскресенье. Все ещё спят…
Ваня глядит в небо. Рядом с губой началась аллергия, суши вчера переел… Правая рука сжимает обломанную веточку с почками, готовыми распуститься… Падая, схватился за неё инстинктивно и теперь держит крепко-крепко…
Я поднимаю глаза. От земли до неба возвышается стена с рекламой. Края простёганы тросом, словно шнурком корсета. В области живота Лены-Алёнушки, там, где наши окна, зияет дыра, часть свисающей ткани треплет легкий ветерок, который здесь, внизу, даже не ощущается. Высоко в синеве белеет шрамик – след самолёта…
* * *
Санитары положили Ваню на чёрный полиэтиленовый пакет. Не внутрь, а на него. Может быть, исходя из какой-то этики – чтобы не превращать при мне Ваню в «тело», в вещь, в мусор, который принято складывать в пакеты. Я вспомнил слова Маши, как она боялась увидеть своего Черчилля в таком пакете.
– Рот подвяжите, а то потом не закроется, – посоветовал кто-то и протянул платок. Я подвязал Ване рот. Вчерашняя помада засохла, покоробилась. Толком завязать не удалось, ткань соскальзывает.
«Скорую» сильно подбрасывает. «Дорога плохая или рессоры», – думаю я.
В морге Ваню у меня забрали, я только попросил обращаться с ним ласково и не забирать веточку из его руки.
– Ваня не любит, когда у него что-то отнимают… Упорный парень…
– Во что одевать будем? – деловито спросил санитар, под халатом которого виднеется голая грудь с редкими белесыми волосами.
– Одевать… Я принесу… Ване как раз новую рубашку купили…
Выходя, я вижу очередь из нескольких человек с узелками. Родственники пришли передать для покойников последние погребальные наряды.
Солнце светит. Небо синее. Синий цвет… Купорос… Его ещё на несколько ванн осталось…
Голубь, выгибая спину, растопыривая хвост и курлыкая, бегает по асфальту, силясь взобраться на двух других голубей разом. За распахнутыми окнами морга видна палата со столами и тележками, на которых тела лежат одно на другом. Я задерживаю шаг. Зачем? Что движет мною, любопытство?.. Вот вкатили моего Ваню, парень в белом халате точит нож на электрической точильной машинке. Я хочу что-то крикнуть ему в окно, попросить о чём-то, но не знаю о чём. Переминаюсь с ноги на ногу и отступаю в сторону.
Окна распахнуты во всех помещениях морга. Люди истосковались по солнцу. В следующем окне медсестра печатает на компьютере, а стоящий у неё за спиной доктор мнёт ей грудь руками. Медсестра хихикает, игриво сопротивляясь.
За стенкой человек пять мужчин и женщин в белых халатах весело выпивают, играет громкая музыка. Заранее отмечают Новый год. Суховатый бойкий господин, в пластмассовой короне набекрень, произносит тост. Дородная леди заливисто хохочет.
Со мной что-то произошло. Невидимая сила усадила меня в железный танк, всунула в руки рычаги. Мир вокруг превратился в картинку, словно на экране, мысли стали шифровками, передаваемыми по рации. Будто на башне этого танка стоит камера, транслирующая мне внутрь картинку. Я стал воином, для которого разбомблённый город – просто точка на карте. Улицы, заваленные трупами, – нечто абстрактное, далёкое.
Я двигаюсь дальше.
Навстречу идёт жирная женщина. На её шее хомутом висит большое сердце из надувных шариков золотого цвета. Непросто разойтись со столь внушительным объектом, шарики трутся об меня, издавая резиновый звук. Женщина улыбается.
Я иду дальше…
Топ-менеджеры вышли из офисов в одних рубашках – солнце. Искусственные ёлки, украшающие площади, задирают мишурные юбки, во ртах старух радостно сверкает золото… Я иду и иду, всё дальше и дальше…
Сообщил Лене и сёстрам. По рекомендации Лены юрист встретился с директором кладбища. После переговоров директор разрешил похоронить Ваню в нашей могиле, поверх художника Джорджа Сазонова, хоть это и противозаконно.
Делать мне нечего, организацию похорон Соня с Машей взяли на себя. Заснуть не получается. Шатаюсь по квартире. За окнами хлопают и рассыпаются предновогодние салюты. На рассвете прилёг на диванчике в гостиной.
Утром сижу в Ваниной комнате напротив окна, за которым прорванная реклама и синее небо. Одна из створок по-прежнему распахнута. В стёклах этой створки отражается та часть вида, которая открывается за закрытой створкой. Выходит, что двустворчатое окно как бы превратилось в трёхстворчатое. За окном образовалась улица, где дома по одну сторону повторяют дома по другую. Только одна сторона этой улицы реальная, а другая – лишь отражение.
За закрытой створкой появляется голубь. Он летит по синему небу, исчезает за вертикальной рамой, появляется в раскрытом окне, но в третьей, отражённой части окна голубя уже нет. Его полёт обрубает рама. Мгновение я надеюсь, что вот голубь сейчас покажется из-за рамы, но секунды идут, а его нет…
Сегодня мы должны были вешать за окно кусочек сала, кормить синичек… Иду на кухню, открываю холодильник, отрезаю от заранее заготовленного шмата полоску, насаживаю на проволоку и вывешиваю на балкон…
Вспоминаю, что пора мыть гриб… А Вани нет… Иду на кухню, бережно достаю представителя внеземной цивилизации из банки, обмываю его, плюхаю обратно…
Смотрю на потолок. На карту Ваниного мира, на «моря» и «материки». Я вижу моего сына, смешного толстого человечка с широкой улыбкой и почему-то с хвостом. Хвост у Вани светлый и пушистый, как у Черчилля. Кошачий хвост трубой. Ваня хохочет и весело бежит вприпрыжку.
Может, это я виноват? Не ходили бы на эту вечеринку, Ваня бы, может, так не перевозбудился и не полез бы утром резать рекламную ткань. Обошлись бы без этой светской канители! Потянул меня чёрт с сёстрами общаться…
