– И не поедем! И никуда не поедем!
Стовба побелела лицом и глазами, сбила с Марии шапку и стала яростно хлестать ее по лицу. Шурик, выйдя из столбняка, оттащил Марию к машине. Лена ринулась за ними. Ярость ее перекинулась на Шурика. Она трясла его за воротник и кричала:
– Бездарь! Тряпка! Маменькин сынок! Ну сделай же что-нибудь!
Мария висела на его правой руке, левой он вяло отражал нападение.
«Скорее бы кончился весь этот бред, как в плохом кино… Какое счастье, что мама не поехала… Кошмарная баба… Ведьма сумасшедшая… Бедный наш Мурзик…»
Остановилась потрепанная машина. Шофер такси подошел к водителю, перекинулись несколькими словами. Лена сообразила, что судьба над ней смилостивилась и на рейс они не опоздают. Шофер перекладывал чемоданы из багажника в багажник, Шурик вытирал Марии расквашенный нос.
За двадцать минут доехали до аэропорта. Без единого слова. Шурик выволок Стовбин чемодан. Мария несла свой маленький, собранный Верусей. Шурик время от времени подтирал Марии нос. Стовба шла впереди, не оглядывась, с большой спортивной сумкой. Как хорошо, что никогда больше не надо будет ее утешать…
Шурик тащил огромный чемодан, в свободную руку вцепилась Мария. Посадка уже была объявлена, возле стойки остановились. Стовба разжала сведенные губы:
– Прости. Я сорвалась. Спасибо за все.
– Да ладно, – махнул рукой Шурик.
Мария прижалась губами к Шурикову уху:
– Скажи Верусе, что я еще приеду… И жди меня. Да?
Они ушли в проход. Мария долго оглядывалась и махала рукой.
Потом Шурик долго ехал в автобусе до аэровокзала. Настроение у него было самое поганое. Ему хотелось скорее домой, к маме. Он с удовольствием думал о том, что они будут опять вдвоем, что он не будет больше вставать в семь утра, тащиться с сонной Марией в троллейбусах и метро… Он чувствовал себя разбитым и невыспавшимся.
«Надо будет Верусю в санаторий отправить», – думал он, засыпая на заднем сиденье в набитом автобусе.
Мария и Лена Стовба летели в Париж. Всю дорогу они целовались.
Зимнее пальто Мария разрешила с себя снять, но шапку – ни в какую. Это зимнее пальто и шапку из черной цигейки, купленные в «Детском мире», Мария решится выбросить только через пять лет. Тогда же она напишет свое последнее письмо в Москву с сообщением о том, что ее приняли в нью-йоркскую балетную труппу. С тех пор следы Марии и ее родителей окончательно затеряются…
54
Отсутствие Марии имело стереоскопический эффект: оно углублялось упрятанным позади него отсутствием Елизаветы Ивановны. Точно так же, как десятилетием раньше Вера натыкалась на осиротевшие вещи матери, теперь она вынимала из укромных углов завалявшуюся заколку, головную повязку или старый носок Марии и тут же замечала, что мамин чернильный прибор (а на самом деле корновский, отцовский) из слоистого серого мрамора с почерневшими бронзовыми нашлепками все еще стоит на письменном столе, над которым прежде возвышалась крупная фигура матери, в воспоминаниях все более походившей на Екатерину Великую, а кресло, в котором Мария любила устраивать кукольное гнездо, прежде служило вместилищем большого тела Елизаветы Ивановны. Теперь уже не один, а два призрака населяли квартиру. Печальная и подавленная, Вера сидела в кресле перед выключенным телевизором, уставившись в экран пугающе-стоячим взглядом.
Шурик предвидел, что мама будет тяжело переживать отъезд Марии, но не ожидал такой катастрофической реакции. Она очень изменилась и в отношении к самому Шурику: избегала обычных вечерних чаепитий, не затевала привычных разговоров о Михаиле Чехове или Гордоне Крэге. Ни о чем не спрашивала, ничего не поручала. Наконец Шурик заподозрил, что перемена эта связана не только с потерей Марии, но есть и какая-то иная причина странного между ними охлаждения.
Причина действительно была: Вера все не могла избавиться от потрясения, связанного с подсмотренным ночным эпизодом. Она пыталась найти объяснение этому чудовищно непристойному поведению, но все более запутывалась: если Шурик любит Лену, то почему же она уехала… если Шурик ее не любит, почему она оказалась у него в комнате, голой… а если она его не любит, то почему она, накануне отъезда к любимому человеку… если она его, несмотря ни на что, любит, зачем они затеяли развод и лишили Марию великой будущности…
Шурик, после пятилетней школьной каторги вернувшийся к своему привычному рабочему режиму, вставал теперь как раз к тому времени, когда должен был забирать Марию из училища.
Он варил себе геркулес – пять минут после закипания, по рецепту бабушки, – когда вошла мама и села на свое обычное место. Сложила перед собой руки и сказала тихо, еле слышно:
– Ты все-таки должен мне все объяснить…
Шурик не сразу понял, каких именно объяснений ждет от него Вера. А когда понял, застыл над кашей со слегка вытаращенными глазами. С детства сохранилась у него эта привычка – таращить круглые глаза в минуты непонимания.
– Что объяснить?
– Мне непонятен характер твоих взаимоотношений с Леной. Я бы не задавала тебе этот вопрос, если бы не Мария. Скажи мне, ты любил Лену? – Вера смотрела на него строго и требовательно, и на ум ему пришло обкомовское семейство Стовбы. Он поежился – объяснить что-либо матери было трудно. Он и сам себе не смог бы ничего объяснить.
– Веруся, да какие такие особенные взаимоотношения? Никаких таких взаимоотношений не было. Ты Марию в доме поселила, а она, то есть Лена, и приезжала из-за нее. Я-то здесь ни при чем, – промямлил Шурик.
– Нет-нет, Шурик. Ты меня как будто не понимаешь. Я не так стара, и в моей жизни тоже было многое… Ты же знаешь, с твоим отцом нас связывало двадцать лет… – Она замялась, подыскивая правильное слово, и нашла его, правильное, но незамысловатое – двадцать лет любви…
– Мамочка, ну что ты сравниваешь? – изумился Шурик. – Ничего такого, даже похожего, не было у меня со Стовбой. Ты же помнишь всю историю. Тогда Аля Тогусова попросила, Ленка беременна была, этот Энрике… Ничего у меня с ней не было…
Вера в этот момент испытывала стыд за своего сына: он ей лгал. Она опустила взгляд в стол и сказала хмуро:
– Неправда, Шурик. Я знаю, что у вас были отношения…
– Да что ты, мамочка? О чем ты? Какие отношения? Это так, просто так, совсем ничего не значит.
О, бездна непонимания! Горечь разочарования! Стыд ошибки! Шурик, дорогой мальчик, близкий, созвучный, тонкий! Ты ли это? Вера взвилась:
– Как? Что ты говоришь, Шурик? Высшее таинство любви ничего не значит?
– Ну, Веруся, я совсем не про то, я совсем про другое… – заблеял Шурик, остро ощущая полную потерю лица… Чертова Стовба! И ведь он как чувствовал, уж так не хотелось… Но ее так колотило от предотъездного страха, что как еще было успокоить…
– Это ужасный цинизм, Шурик. Ужасный цинизм. – Вера смотрела поверх Шурика, поверх грубого материального мира, и лицо у нее было такое одухотворенное, такое красивое, что у Шурика просто дух перехватило: как это он мог ее так оскорбить своими дурацкими словами? И ведь всю жизнь он так старался, чтобы в их доме, вблизи Верочки, ничего такого не происходило… Такая непростительная глупость!
