Неукротимая Пирожкова, как заведенная, все продолжала танцевать руками, но уже перешла в партер. Она лежала на полу, прижав ступни к затылку, и крутила кистями в надежде их все-таки вывернуть.
– Тань, – просительно, умоляюще сказала Гайка, всей душой надеясь, что ей удастся переубедить Колыванову. – Ну, женятся мужчина и женщина, и от этого дети бывают…
– Ты что, не знаешь? – Колыванова покрутила пальцем у виска. – Маленькая совсем, да?
Плишкина засмеялась, Алена переглянулась с Челышевой.
– Единожды один – приехал господин, – эпически начала Колыванова, – дважды два – пришла его жена, трижды три – в комнату вошли, четырежды четыре – свет погасили…
– Да знаю я это, знаю, – перебила ее Гайка.
– Да ничего ты не знаешь, – сурово ответила Колыванова. Не так уж много чего она знала, но это уж она знала точно… И потому продолжала: – Пятью пять – легли на кровать, шестью шесть – он ее за шерсть…
– Не надо, – попросила Гайка, но Колыванова жестоко продолжала:
– Семью семь – он ее совсем, восемью восемь – доктора просим, девятью девять – доктор едет, десятью десять – ребенок лезет! Поняла, да?
– Это когда… это называется… – забормотала пораженная догадкой Гайка.
Алена была светским человеком и, почувствовав неловкость, сразу нашлась:
– Ты спроси у Лильки, как это называется. Она все знает.
Гайка, прижимая куклу к груди, пошла на кухню. Лиля сидела на табуретке, уже поменяв ногу, так что болталась теперь голая, и зрачки ее быстро-быстро бегали по строчкам.
– Лиль, – тронула ее за плечо Гайка, – скажи, только честно, как называется, от чего дети родятся?
Лиля подняла отвлеченный взгляд, немного подумала и сказала очень серьезно, немного охрипшим голосом:
– Косинус, – и снова уперлась в книгу. Бабушка ей все честно, по науке рассказала еще в прошлом году.
У Гайки немного полегчало на душе. Косинус – это все-таки косинус, а не то ужасно-ругательное заборное слово. Однако по дороге в комнату ее неприятно поразила мысль, что, пожалуй, и ее собственные родители, желая произвести их на свет, тоже делали этот косинус… Впрочем, может, есть какой-то более приличный способ, о котором и Лилька не знает…
Она вошла, когда Челышева, Плишкина и Вика барахтались втроем на кровати, изображая великий акт, а Колыванова, переминаясь с ноги на ногу и снисходительно улыбаясь, махала рукой и повторяла:
– Да не так, не так, и не похоже совсем! И ноги подымать надо!
…Училась Колыванова плохо, в школьной столовой сидела за отдельным столом, где кормили «бесплатников» дармовыми завтраками, форму ей покупал родительский комитет. И всегда у нее чего-то не хватало: то тапочек, то мешка для галош, то физкультурной формы. Последний, совсем последний человек была она в классе. И вдруг оказалось, что она знает о вещах взрослых и тайных, и знает как-то запросто, и таким бесстрашным ежедневным голосом об этом говорит. Из сонной верзилы-второгодницы она на глазах превращалась в очень значительную персону. Все смотрели на нее с выжидательным интересом. Но Колывановой так хотелось в уборную, что она даже не могла оценить своего неожиданного взлета.
– А как, Тань? – спросила Вика, стоящая на четвереньках на кровати.
– Да здесь вообще не годится, – критически по-стучала Колыванова рукой по кровати. – Слишком широко. Надо, чтоб место было узкое и тесное. И темно.
– Так под столом же! – обрадовалась Плишкина. Колыванова с сомнением подняла край скатерти, заглянула под стол.
– Две подушки надо, – наморщила она лоб. – Ну, и постлать там надо. И сверху чем прикрыть.
Организовали брачное ложе.
– Чур, я первая! – нетерпеливо подпрыгивая, закричала Плишкина.
Жених уже лежал в темном низком доме со стенами из шевелящихся сквозь скатерть полос света, движущихся ног и неподвижных ножек стола и черных стульев, и эта подстольная тьма обязывала его к чему-то страшному и таинственному.
А Плишкина, сдвинув могучим плечом Алену вместе со стулом, шумно лезла под стол. Затолкавшись туда, она тихо хихикнула:
– Эй, жених, где ты?
Своим глупым хихиканьем она сбила все, и жениху пришлось перестроиться:
– Ползи, ползи сюда.
Невеста приползла и полезла обниматься. Она любила всякие объятия, касания и тайные телесные движения. Был у нее некий малый, но приятный опыт. Она обняла жениха, сразу стало тесно и душно.
– Давай по-настоящему поцелуемся, как в кино, – предложила она, – как дяденьки с тетеньками, – и подставила раскрытый рот прямо к носу жениха.
Он пытался вывернуться, но изгородь ног и ножек не выпускала, и ему пришлось приложиться сухо обветренными зимними губами к горячему и мокрому плишкинскому рту. Наверху все было очень тихо.
– Я сейчас покажу тебе, как сделать очень приятно. Так горячо, горячо, – пообещала Плишкина.
Пригнув голову, она села на низкую перекладину, задрала простыню и, положив одну толстую ногу на другую, указательным пальцем влезла в самую середину треугольничка.
– Дай руку, я тебе покажу! – зашептала на ухо Плишкина.
– Дура ты, – фыркнула Челышева. Она про этот номер и сама знала. Только не знала, что и другим он из-вестен.
Плишкина немного поколыхалась, попыхтела и сказала обиженно:
– Честное слово, я не вру, так хорошо там делается…
Но жених шарахнулся и выскользнул из-под стола. Плишкина, розовая и влажная, как искупавшийся поросенок, вылезла на поверхность.
– Гайка, полезай теперь ты! – пригласил жених, и Гайка, цепляясь широкими рукавами за спинки сразу двух стульев, нехотя полезла под стол. Жених протискивался с другой стороны.
– Это я, Тигран, – услышала Гайка хриплый шепот. И закрыла глаза. В прошлом году, в бабушкином саду в пригороде Тбилиси, они играли с Викой, а Тигран, пришедший в гости вместе с их общей теткой, смотрел с высокой веранды в их сторону. Вика сказала сестре тихонько, не поворачивая головы: смотри, на нас смотрит.
Гайка знала, что смотрит он именно на нее, и отвернулась. Вика ни с того ни с сего захохотала и, одернув юбочку, сделала «ласточку», высоко подняв крепкую ножку и растопырив руки.
Гайка лежала, сильно сжав веки. Он склонился над ней, опершись одной рукой о подушку возле ее головы и больно прижав прядь волос. Второй рукой он раздвигал колени.
Дыхание перехватило. Такой глубокий и полный ужас она испытывала только во сне, на выходе из младенчества, и, просыпаясь среди ночи с долгим припадочным криком, затихала на руках отца, который часами носил ее по комнате.
Тигран лег на нее сверху.
– Ты не бойся, тебе будет приятно и горячо, – прошептал он.
