Я не знаю, сколько мне отпущено оберегать ее. И поэтому хотел бы научить тому, что умел сам, – не бояться жить! А если будет слишком тяжело, научиться жить не здесь! А это значит мечтать, верить и… любить.
Он вздохнул и добавил с лукавой улыбкой:
– Прошу простить меня за сентиментальность. Это все, что я хотел вам сказать. Так как, думаю, вы хотели больше узнать обо мне, чем о ней, не так ли?..
Часть вторая
11 июня
Я лежу у себя дома.
С диагнозом «совсем рехнулась». Его поставил Мирослав, как только я переступила порог квартиры.
Интересно, какой бы диагноз он поставил себе, если бы сделал такой скачок, как я: от того гастронома, где он, девятнадцатилетний, стоял в очереди за кофе, до сегодняшнего дня, когда увидел на пороге ту самую «неизвестную» женщину, учившую его зубрить тезисы давно умершего генсека!
А для меня это было прямо «вчера»!
Увидев Мирося таким, каким он был теперь, я и вправду захохотала как ненормальная и бросилась в ванную, на ходу сдирая с себя грязные вещи. Несколько раз он кричал мне, все ли в порядке, угрожал немедленно вызвать Томочку (видимо, для подтверждения своего диагноза) и спрашивал, что со мной делают в этом профилактории – не применяют ли электрический ток в голову?
Теперь, после ванной, я лежу в нашей пока еще общей кровати, уставившись в потолок. Заснуть не могу. Просто лежу и смотрю, как по потолку ползут тени и скачут цветные зайчики. И думаю, думаю…
Нет, не о своих проблемах – к ним я вернусь в свое время. На это у меня есть в запасе почти два дня. Два дня до представления, которое я пропустила много лет назад. И два дня на то, чтобы здесь сыграть свою самую важную роль.
Я думала о другом.
О том, как быстро у людей пропадает память.
Или как быстро человек забывает плохое.
В принципе, и то, и другое – одно и то же.
Помним только хорошее. Колбасу за «рупь двадцать», молоко в стеклянных бутылках за двадцать две, конечно, копейки… Полный покой, остановка посреди истории под названием «застой».
Только два события колыхались на поверхности того жаркого лета – Олимпиада и смерть Высоцкого.
У кого ни спрашивала – называют только это.
И цену на колбасу…
Правда, некоторые отклонения в воспоминаниях граждан все-таки остались.
По крайней мере, наш сосед, крепкий старикан, проводящий дни и ночи на скамейке, вспомнил еще одно знаменательное событие – сто десятую годовщину со дня рождения Ленина, выпавшую как раз на тот год, и грандиозный субботник в честь этого праздника, в котором приняло участие сто пятьдесят миллионов человек. И три бутылки водки, полученные за то, что они с дружбанами вывозили мусор за город.
Мои, наверное, в то же время вскапывали палисадник и белили стволы деревьев во главе с тетей Ниной. Болтали о хорошем, пили водку, закусывая домашними огурцами и бутербродами в деревянной беседке, пели, чувствовали себя счастливыми, верили в лучшее…
А тем временем Сахаров уже был в ссылке за критику вторжения СССР в Афганистан и выступления в защиту «узников совести»: «Надежда человечества – активные, открытые, умные действия людей доброй воли во всем мире, вдохновляемые высокими моральными принципами. Произволу, беззаконию, ограничению прав человека не должно быть места на планете, так же как войне, голоду и бедности…»
Сейчас разбуди какого-нибудь красноречивого представителя власти среди ночи, и он скажет еще лучше, с той только разницей, что не будет верить ни в одно свое слово.
И за это его не лишат должности, звания и родины.
Вот о чем я думала, уставившись в потолок.
О своем личном анабиозе и равнодушии – анабиозе массы умных людей, которым все стало до фени и по фене. Кроме того, чтобы упаковать свои квартиры едой и тряпьем.
Моя душа давно уже покрылась толстенным панцирем и разучилась плакать.
Последний раз это случилось в период после Оранжевой революции, когда я по телевизору видела, как отвоеванный народом (уже бывший) президент награждает орденами и должностями тех, кого должен был сместить раз и навсегда. Теперешний анабиоз – результат этих действий.
Анабиоз тридцатилетней давности выглядел более обнадеживающе.
Поскольку в стае довольных рыб были те, которые выпрыгивали из зацветшей воды на поверхность и этим зажигали других или хотя бы будоражили застойную воду.
Могли написать так: «Господин Брежнев, вы мою деятельность оценили незаслуженно высоко. Я не подрывал престиж советского государства. У советского государства благодаря усилиям его руководителей и Вашему личному вкладу никакого престижа нет. Поэтому по справедливости Вам следовало бы лишить гражданства себя самого»
[1]
.
Или так:
Как обезьяна в стае обезьян
живу, и грешным лбом с печатью грусти
о твердокаменные стены бьюсь я —
их грязный раб, общественный изъян.
Вокруг – лишь обезьяны, чередою
проходят важно, смотрят свысока.
Свихнуться легче мне, чем быть собою,
ну, ни зубила нет, ни молотка.
О, Боже Правый, тяжкая докука —
принять умом слепорожденным суть:
ты в этом мире – только сгусток муки,
замлевший и разжиженный, как ртуть
[2]
.
Или так:
«Когда для человека главное – получать дражайший пятак, легко дать этот пятак, но, когда душа таит зерно пламенного растения – чуда, сделай ему это чудо, если ты в состоянии»
[3]
.
Кто знает, сколько людей сейчас живет с этим пятаком в кармане, думая, что владеет миром!
Наверное, это были запоздалые и несвоевременные мысли. Я должна думать о другом.
Но во мне действительно назревала та «душевная лихорадка», о которой говорил мой странный и старый собеседник. Мой друг, заронивший в меня ростки этой лихорадки и нездешности.
Мысли скакали, как бешеные кони. Что касается прошлого – там мне осталось несколько суток, чтобы разгадать загадку своей болезни. Что касается настоящего, я все уже решила.
Я приму предложение Олега. Через два дня после того, как одолею свое заикание, скажу ему «да». И буду бороться против этого анабиоза, сколько и насколько смогу. Если шуты изображают из себя умников, а умники шутов – кому нести истину?
…В комнату заглянул Мирось, я закрыла глаза, сделала вид, что сплю. Хотя бы с часок я должна была отлежаться как зверь в логове – отдышаться, зализать царапины, упорядочить мысли. Я лежала на мягкой широкой кровати какой-то иностранной фирмы, на водном матрасе, покрытом шелковой простыней. После ванны с пеной-кремом на основе масла авокадо и мытья головы австрийским шампунем, «увеличивающим объем вдвое».
