– С Москвы-ы? Нет, ничего у нас не забронировано.
Заспанная администратор в голубой, тут же длинными вечерами вязанной кофте.
Да как же? Да ведь… Вчера я писал, уточнял по имейлу. Куда вы писали? На электронную почту. А… Администраторше скучно. Она давит зевок. Так это у нашего директора стоит. Но знаете, он ее никогда не читает. 30 человек? Нет, столько не поместим.
Но потом выясняется, что 26 – все-таки да. Еще четверых – в гостиницу, тут пройти-то пятнадцать минут. По такой темноте? Почему, у нас везде освещение. Администраторша обижена. Но те двое – пара, а это их подруга с сыном лет десяти, полдороги Ваня проиграл с мамой в «балду». Понурый Ваня и взрослые бредут в непроглядность, остальным неловко, но ничего, все-таки эти четверо вместе. К тому же в гостинице явно лучше условия, там уже поселена – днем еще, отдельно – приехавшая знаменитость и другие, не москвичи; философ из Воронежа с москвичами увязался случайно, был по делам в столице и сел в тот же автобус.
С клюкой, рюкзаками, сумками, аккуратным чемоданчиком на колесах – ученые дамы, прихрамывая, уверенно, величаво. Розенкранц деликатничает, всех пропускает вперед, невольно и остальные представители сильного пола (немногочисленные) мнутся и тоже… пропускают.
Писатель поднимает глаза: кое-кого он уже знает по автобусу – энергичная девица с короткой стрижкой, в высоких бежевых сапогах, узорно вышитых, – аспирантка, несколько раз называла себя так, добавляя чью-то фамилию, но фамилии он так и не разобрал. Следующая полная, рыхлая «преподавательница со стажем», так говорила о себе она. Идет, опираясь на руку подруги ненамного моложе, без палки, зато в толстых очках и теплой, на вид дореволюционной шали. Еще две неведомых, писатель глядит только на их ноги – разношенные кроссовки, мокасины с выпирающими шишками. И еще какие-то, но, аккуратно огибая их, он идет на крыльцо, выкурить на сегодня последнюю. Косит и краем глаза видит: наконец потянулись и мужчины – первым белобородый, редко и брезгливо цедящий слова, его пузатый приятель в пиджаке (представился «соавтором» белобородого и всё!), лингвист с каштановыми бакенбардами, наконец, и Розенкранц, и воронежский философ. Философа вдруг окликают по имени. Голоса звучат с улицы, из темноты.
Организаторы, плотный Валерыч в кепке, нахлобученной прикола ради на самые брови, и Серега, давний писательский друган, остроносый, худой, сутулый, уже возвращаются скорым шагом. Пока все тянулись, в мгновение ока парни сгоняли в магазин – надо было спешить, работает до полуночи! Успели. Уютно звякает в пакетах, звон глушат крабовые палочки и сыр чеддер. Всё на месте. И все. Перевести дух. Философ возбужден, писателя тоже зовут в узкий мужской круг, но он, докурив, бредет в свою комнату, которую делит с философом, и вскоре проваливается в яму со звездами. Уже в полусне сладко и непонятно ёкает: вот тебе и научная конференция.
На следующий день, с самого непозднего утра, не обращая внимания на сложно проведенную ночь, сквозь наполовину деревянный, наполовину каменный городок, одноэтажный, когда-то важный, купеческий, широко расставивший ноги – теперь только кроткий, милый, с двумя церквями в центре, просторной площадью, окаймленной торговками по краям, упрямо, ровно прорастают белые лепестки докладов.
Дериват, субверсия, маргинализация, исторический нарратив. Особый риторический эффект. Интертекстуальный. Деформация художественного текста как следствие. Неопубликованный исторический роман писателя допушкинской поры. Немецкие прообразы русских литераторов в романтической повести 1830-х.
Во дают, лениво думает писатель, слушая про литераторов, в основном поэтов, но частично и музыкантов. Не выспался, дико хотелось спать.
Конференция проходит в местной модельной школе. С экраном в главном зале, в котором сидит и писатель, хотя секций две – в одной все пожелавшие выступить не уместились. У многих – презентации, новые времена, мелькают портреты, обложки, фрагменты рукописей, цитаты, которые писатель не в силах читать. Часто, впрочем, звучат и знакомые имена – Лермонтов-Баратынский-Тютчев-Писемский-А.К.Толстой. Наконец и прикол: иронические памятники нашего времени как элемент изменившегося социо-культурного быта. Бурное оживление. Памятник букве «Ё», тапочкам, ловцам облаков, Чехову глазами пьянчужки. А что, преподавательница-то со стажем – как выяснилось, ничего?! Слушать ее, во всяком случае, интересно. И рыхлости как не бывало. Душа человеческая возраста-то не имеет… Зевок.
После преподавательницы выпрыгивает на кафедру абсолютно лысый, как выясняется в дневном свете, «соавтор», на этот раз в вельветовом пиджаке, прикрывающем тугой шар животика. Фамилия его тоже впервые произносится вслух – Давыденко. Все это время Давыденко держался исключительно при сумрачном, белобородом. Судя по лицу, и эти полночи хлебали водку, своей отдельной компанией – какой? неужто вдвоем? даже аспирантку не позвали? Чирикает про рукописную повесть XVII века. Писателю тяжело – чужое, совсем уж неведомое, отключается мозг.
Снова вспыхивают цветные картинки. Знаменитость, тот, что ночевал в гостинице, писатель уже и его окрестил – естественно Патриарх, сидит на самой первой парте – в широких штанах, с круглыми глазами, младенчески розовыми щеками. Без единой морщины. С пухом, клубящимся на такой же, как и все у него, круглой голове. Патриарх часто моргает и задает докладчику точные, резкие вопросы, хотя от него требуется, в общем, только величавое присутствие, но что поделаешь, если ему еще и интересно. Соавтор Давыденко вроде держит удар.
Писателю все равно сонно. После Давыденко поднимается та, что в прабабкиной шали, и писатель тихонько выскакивает наконец покурить. Не слишком ориентируясь, он идет наугад и выходит с другой стороны школы, у заднего хода – обнаруживает там Ваню. Ваня возится с серыми грязнющими щенятами, устроившими лежбище под крыльцом, а сейчас вылезшими погулять. Мать щенков, рыже-серая дворняга, лежит чуть поодаль на солнышке.
Писатель тоже склоняется к малышне, перекидывается с Ваней словечком-другим. Ваня – сынок интеллигентной мамы, он открыт и даже не против пообщаться, не обязательно о щенках, но с другой стороны, о чем еще. И в который раз повторяет: «Почему же вы такие смешные? Такие маленькие, и что за хвостики у вас? Разве это хвостики?»
Писателю хочется сказать ему, да хоть бы и Ване: «Прикинь, братишка, пятый доклад подряд про литературу да литературу, а что я, я – тоже писатель, живой! им плевать. Сижу идиот идиотом, слово молвить боюсь. Зато лет через сто сочинят и про меня докладец: “Забытый автор забытого романа забытой эпохи”». Но нет, зачем тревожить мальчишку, и писатель только цедит с улыбкой: «Не куришь, Ванек?» Ваня благочестиво ужасается, а писатель, докурив и помявшись еще без дела, все-таки возвращается назад, на ту же секцию – доклад уже кончился, все его как раз обсуждают. Что-то спрашивают докладчицу, она поворачивает голову то к одному, то к другому, несмотря на очки, чуть щурится, каждому говорит «спасибо за вопрос», но вскоре о ней забывают, спорят Валерыч и Патриарх, спор ширится, захватывая все новых участников, – научное общение бурлит. Упрямо молчит лишь тот, при ком Давыденко, – Жрец. Вот кто он на самом деле, догадывается наконец писатель. Белая, аккуратно обстриженная борода, зачесанные назад волосы, широкий неглупый лоб с оттенком религиозности, залегшей в поперечной складке, – и маленькие, острые черные глаза, зорко фиксирующие происходящее.
