Безмолвие, смиренномудрие, страх Божий, память о смерти… Только как хотя бы начать двигаться в ту сторону? Да и возможно ли это? Курение, сачок, тусовка – это ерунда, мелочи! Конечно, самые заметные и бросающиеся в глаза, но на самом деле заслонявшие десятки других ее пристрастий и слабостей. Хотелось нравиться, желательно всем, хотелось любви, земной, страстной, горячей! Она завидовала Вике, что у нее столько поклонников, завидовала Ольке, что ей так легко все дается и ее любят преподаватели, обожала спать. Во время молитвы она отвлекалась каждые две минуты, ни дня не могла провести без шоколадки… Конца этому не было видно.
И речи ее возобновились.
Отец Антоний, дело в том, что я живу не во Христе. Во время крещения и несколько дней после него я так волнующе понимала, что это, как: быть, жить в Нем, но с тех пор по-настоящему мне не удавалось это уже ни разу. Живу как жила, жизнью прежней, не плохой и не хорошей, скользящей и расхлябанной, зависящей от минутных настроений, состояний, разговоров. Да, я бросила курить и сачок, утром и вечером читаю молитвы, исповедуюсь и причащаюсь, но разве в этом дело? Дело в том, что лишь выходя из церкви я дышу наконец полной грудью. Отец Антоний, простите меня (грешную) за это чудовищное многословие: разведенность жизни во Христе и моей реальной жизни, жизни в миру, извела и издергала меня совершенно. Кроме того, я не очень-то понимаю смысл существования духовников – это, собственно, все, о чем я хочу вас спросить.
Она достала тетрадку и написала ему письмо. Получилось три странички. В четверг вечером, после акафиста Покрову Божьей Матери, который читался здесь каждую неделю, Аня вручила послание отцу Антонию. Через три дня, в воскресенье, после поздней литургии, он сам подошел к ней и протянул конверт, с красной церковкой на картинке:
– Вот вам ответ, Анна.
Она выскочила на улицу и здесь же, в заснеженном церковном дворике, уже не слишком хорошо владея собой, опустилась на очищенную от снега, замороженную лавочку, конверт был не заклеен, она сейчас же вытряхнула три сложенных белых листа, плотно исписанных каким-то непостижимым каллиграфическим почерком с завитушками. Начиналось письмо с маленького крестика, нарисованного посередине. Страницы были пронумерованы.
Глаза бегали по строчкам, но смысл ускользал. Контакт? Есть контакт! Так и хотелось ей заорать это во все горло. И еще раз, уже чуть ленивей: контакт? Да ланна, есть контакт! Волнение мешало буквы и строки. Рядом раздавалось мерное тюканье. Аня подняла голову – дворник колол ломом лед у ступеней церкви, из дверей выходили люди, знакомые лица, местные сгорбленные старушки. Они громко переговаривались. Кому-то куда-то перевели пенсию, а кому-то…
– …пришла, а мы на вас не получали, идите, бабушка, в райсобес. Мне, славу богу, восьмой десяток, в райсобес автобус с двумя пересадками, я им буду ходить.
– Что ж, так и не пошла?
– Что сделаешь – пошла.
Старушки удалялись и, открыв чугунную витую калитку, вышли на улицу.
Несколько успокоившись, Аня углубилась в письмо.
* * *
Перечитал твое письмо, – писал отец Антоний, опуская обращение, – и постараюсь в меру своих возможностей как-то ответить на очень важные и такие непростые твои вопросы. Первое и самое главное – о жизни «не во Христе». Вопрос вопросов! Одно то уже хорошо, что с этого ты начала, и что тебя это мучает. Не мучает эта проблема либо вовсе духовно мертвых (= фарисейски самоуспокоенных) людей, либо уж святых (хотя я думаю, что святых эта проблема мучает особенно, только в качественно ином, нам неведомом измерении). Христос действительно поддерживает, спасает нас от отчаяния, от тоски, от самих себя; спасает благодатию Своею, которая всегда побуждает нас к большему, чем то, что мы делаем в ответ на зов Господень. Религиозный минимализм – вот наше обычное состояние. Молитвослова, как обязательного свода ежедневных религиозных повинностей, нам, как правило, более чем достаточно. Это необходимо, безусловно, как костыли необходимы человеку со слабыми ногами. Но если мы желаем предпринять дальний путь (= путь к Вечному), одних костылей так мало! Понимаешь ли, к чему я привел эту нескладную аналогию с костылями? К тому лишь, чтобы напомнить главное о духовной жизни (в т. ч. и о молитве) – как об этом An. Павел где-то говорит: «Ревнуйте о дарованиях больших…» Да, мы не можем не ходить в церковь, не исповедоваться, хотя бы иногда, в своих грехах и ошибках, не молиться не можем (хотя бы только по предписанному), ибо, если мы попытаемся не делать этого даже так плохо и немощно, как пока умеем, – вот тогда мы реально начнем жить не во Христе, а точнее сказать – выйдем из сферы жизни в сумрак небытия. Сейчас, когда мы понуждаем себя ко всему тому, что составляет наши «религиозные обязанности», – мы все-таки живем, и Христос с нами в нашей немощи. Хотя невозможно и не скорбеть о наших духовных немощах, но не надобно смущаться, ибо смущение, уныние – это от врага все. «Нуждницы восхищают Царствие небесное», – это происходит непременно, но тогда, когда Христу угодно, не в нами избранные сроки. И у святых многих «поиск» Христа, стяжание Его были мучительно порой трудны и долги. Никогда не отчаивайся, учись терпению, смирению перед Богом, и твердо знай, что сила Его проявляется в наших немощах. Против Христа не тот, кто, хотя и с трудом, но все же идет по Его пути, а тот, кто лукаво и злостно противится пути Христову, не желает идти с Ним. (Старайся больше читать Послания An.
Павла – они не только утешают нашу немощь, но и всегда выводят на правильный путь среди многих путей ложных, которых становится все больше.)
* * *
Теперь о том, что ты верно, по-моему, называешь, концентрированно душевным своим состоянием. Мне оно тоже знакомо. И характерно, что например, земля, дождь, деревья или там летнее закатное солнце (у каждого – свое что-то, но общее – тварный мир, природа) – все это способно с наибольшей силой питать нашу душевность. Это очень близко к языческому мироощущению, которое всегда ограничивается творением, забывая Творца или всецело растворяя Его в творении, наделяя творение совершенно независимыми от Творца либо прямо божественными свойствами.
В таком видении мира все становится, как в чудном сновидении, зыбким, неясно очерченным, порой призрачным, часто волнующим и неизъяснимо притягательным. И когда в сферу этих г]Ьез включается (произвольно или нет) другой человек, люди (тоже творение) – они также становятся объектом нашей душевности. И в таком состоянии хуже всего то, что оно отрывает нас от подлинной реальности, лишает необходимой трезвости – как состояния ума и чувств, противоположного состоянию опьянения. Результат такой душевной «безбрежности» – упоение человеком, тут же сменяющееся злобой и нетерпимостью.
Много я тут понаписал неясного, должно быть, – прости. Попытаюсь подвести какой-то итог более понятными словами. Мы должны (как это ни неприятно для ветхой нашей натуры) учиться ограничивать океан наших чувств, эмоциональности (= душевности) нашей. Только тогда откроется доступ в нашу душу благодатной духовности.
