В гостиную вошел министр двора.
– Прошу вас уйти, господа!.. – граф Фредерикс навис над ними, как тень отца Гамлета. – Государю императору нездоровится!..
– А наш документ? – выдохнул Шульгин.
– Он будет рассмотрен по выздоровлении.
И соврал. Пока потерявшего сознание Николая Александровича клали на кожаный диван, министр двора сжег листок с отречением на свече, что стояла на столике у окна. А потом долго махал руками и даже дамским веером, разгоняя едкий дым.
Шульгин надел свое легкое пальто из английского сукна, Гучков – шубу. И оба вышли на ветер, опустились с вагонной площадки в чернильную ночь, где текст был написан так плотно, что сливался в непроглядную тьму. Но тут вспыхнул магний. Гучков закрылся от него руками, а Шульгин надвинул котелок по самые брови. И тут же подумал: А зря!.. Уже и журналисты пронюхали! И фотографа с собой привезли. Наши снимки будут на первой полосе завтрашних газет. Но хорошо ли это?
– Хорошо, – ответил на его мысли Гучков. – Нас не смогут повесить без общественного скандала.
«А что трупу общественный скандал?» – хотел возразить Шульгин, но решил не пререкаться. Он почувствовал, что смертельно устал. Все было зря. И бессонные ночи в кабинете у Родзянко, и сочинение манифеста, и поиск царского поезда в занесенной снегами стране.
Опять зажегся магний. На путях стоял фотограф со своей треногой. Толпа журналистов, человек восемь или десять, обступила их со всех сторон.
– Какова цель вашей миссии?..
– Что сказал государь император?
– Когда начнется наше наступление?.. Немцы будут разбиты?..
Вопросы запрыгали и зазвенели, как медяки в кошельке.
– Победа не за горами, – важно ответил Гучков. – Она – на расстоянии вытянутой руки.
– Это ваше личное мнение?..
– Это мнение Ставки. Позвольте нам пройти, господа, – Гучков оттеснил от себя журналиста, толкнул фотографа и, запахивая на груди незастегнутую шубу, поспешил к своему вагону.
Шульгин замешкался.
– Каково настроение государя императора? – обрушился на него булыжник бесполезного вопроса.
Василий Витальевич с тоскою взглянул на Гучкова, который успел подняться в вагон.
– Государь работает с документами, – ответил Шульгин.
– Но ведь в Петрограде революция! – возразил журналист. Глаза его горели жаждой пустоты, потому что любая новость пуста – ее легко заменить на другую. А через день забудутся обе.
– То, что несколько сот человек вышли на улицу… это вы называете революцией? – и Василий Витальевич саркастически усмехнулся.
– Говорят, в городе нету хлеба!..
– Говорят, что кур доят. Дешевого хлеба нет, это верно. А дорогого в избытке.
– Значит, все хорошо?
– Не всё. Но будет. Будет всем хорошо. Очень хорошо. Вы сами потом спасибо скажете…
– Двести пятьдесят тысяч бастующих… – сказал кто-то с тоской.
– Врут. Это Англия распространяет слухи. Всё. Спасибо. До новых встреч…
Неся под нос околесицу, Шульгин запрыгнул на вагонную площадку и ввалился, как сугроб, в тамбур. Сзади захлопали, как снаряды, вспышки магния. Закрыть бы все газеты, – подумал он. – И моего «Киевлянина» в придачу!..
3
Государь очнулся от стука колес. Без сознания он был считаные секунды, но за это время в его голове произошло изменение. Как будто потеря сознания в самый неподходящий момент решила важный вопрос, и он остался далеко позади, где-то в районе Пскова и станции Дно. Пусть этот вопрос не был разрешен до конца, но надо было жить дальше: куда-то ехать, чем-то руководить и без конца наступать. Или отступать – это уже как Бог даст.
– Где мое отречение? – спросил он у Фредерикса.
– Какое отречение? – не понял министр двора.
Его лицо изобразило изумление. Он начал шарить вокруг руками, словно слепец или многорукий Шива, зачем-то переставил со столика фотографию дочерей Николая Александровича, заглянул под нее, пытаясь обнаружить злополучный листок. Потом отвернул портьеру и развел руками:
– Нету.
– Но его же привезли депутаты Государственной думы.
– Депутаты уехали, – ответил Фредерикс. – И увезли с собой всё, что привезли.
– Но я ведь помню… Я сейчас сам напишу!..
– Ни Боже мой, ваше величество! Вы очень устали, и вам необходим полный покой!..
Государь приподнялся на диване и кротко заглянул в глаза министра.
– А куда мы едем?
– Возвращаемся в Царское Село по вашему приказу.
– В Царское… Очень хорошо. Значит, поезд пропустили назад?
– Как могут ваш поезд и не пропустить?
– Но там же… Совет солдатских депутатов. Мне говорили… Он может воспрепятствовать!..
– Нам могут воспрепятствовать только снежные заносы, – предположил граф.
– Совдеп и заносы – одно и то же.
– Именно. Солнышко пригреет, и нет заносов. Настанет тепло, и нет Совдепа.
– Куда же он денется?
– Растает вместе со снегом.
Государь задумался. Спустил ноги на ковер и начал искать тапочки, елозя голыми ступнями. Из-под армейских брюк выглядывали белоснежные подштанники.
– Вы говорите о расстрелах? – предположил он.
– Я говорю о виселицах. На этих подлецов жалко тратить пули. Только веревка и древесина, не годная для строительных работ, – объяснил свою позицию министр двора.
В глазах его зажглась нешуточная страстность, которую можно было притушить лишь напускным равнодушием. И это – у сухопарого старика, которому нужно сушить сухари и думать о душе. Усы жесткие, закрученные кверху. Чем-то похож на кайзера.
– М-да… Быть может, – неопределенно заметил государь. – Как Бог даст…
Он как будто выбирал между петлей и пулей, не в силах предпочесть одно из двух.
За окном был свет папиросной бумаги, которую приставили к зажженной лампочке. Настенные часы показывали половину десятого утра.
Внезапно вагон дернулся. Заскрежетали тормоза, государя мотнуло к стене, и он чуть не ударился головой.
Паровоз дал гудок и встал.
– Опять революционные заносы? – предположил Николай Александрович.
– Заносы, но климатического характера..
– Мне бы очень хотелось подышать свежим воздухом…
Глаза государя сделались просительными, как у ребенка. Ему невозможно было отказать.
…В сопровождении министра двора он осторожно сошел на заснеженную землю, предварительно ощупав ее сверху ногой, как купальщик пробует холодную воду.
