Он отдыхал в поездках по фронтам. Воздух провинции восстанавливал силы. Уездные лица радовали, как почтовая марка неизвестной страны. На девушек можно было заглядываться, не опасаясь изматывающей ревности. Если бы не поражения на фронтах… он был бы совершенно счастлив в этих поездках! Ведь она ревновала его ко всему. Даже к старым фотографиям Матильды Кшесинской, которые он носил с собой. Память сердца. И немножко – память тела… Балерина. Богиня во всем. Ангел. Лебедь. Офелия…
Я люблю тебя, милое солнышко. Кого? Не Матильду. А мою Алекс. Ее письма – в два раза длиннее моих. Мне писать не о чем, потому что без нее я почти счастлив. Условие этого счастья – то, что есть в моей жизни она, но в отдалении. Любимая жена в отдалении только укрепляет глубину чувства и радость от каждого прожитого дня. А она… Нет. Она совсем другая. Ей нужно царствовать, как королеве Виктории, в ее жилах – та же властная феодальная кровь. Но во мне-то другая!.. Как ей объяснить? Кровь – она всегда голубая. У таких, как она и я. Но у меня она с каждым днем становится все более красной. Я меняюсь. Точнее, я другой уже лет десять. Но боюсь об этом сказать. Заметит ли страна? И что сделает, когда заметит? Влепит ли пулю или наградит?..
Паровоз дал гудок и резко остановился. Значит, я дома… Приехали. Царский поезд привез в столицу нового человека в обличье старого. Я многое понял и ничего себе не простил. Аминь.
4
Железнодорожный павильон Царского Села был недалеко от его резиденции. Сюда были проложены три железнодорожных ветки шириной 1524 миллиметра каждая, по одной из которых мог ездить лишь государь император. Несмотря на близость дворца, пешком ходить не полагалось. Поэтому из вагона Николая Александровича сразу пересадили в пятиместное авто с правым рулем.
Спереди и сзади скакали казаки – это был почетный эскорт. Они понеслись, как валькирии, мимо рукотворных прудов к Александровскому дворцу.
И никого кругом, Царское словно вымерло. Только весенний снег с ледяным настом. Может ли в пустой стране быть революция? Нет. Значит, опять наврали.
…Он вошел во дворец решительно, как вестник, принесший хрупкую надежду. Во всем его облике появился какой-то внутренний стержень, и выражение побитой собаки, которое возникало частенько в последние годы, не было заметно, быть может, из-за отросшей бороды.
Камердинер, встав на колени, начал целовать его руки. Выбежавшая из дверей императрица упала в обморок. Она была в платье своего любимого сиренево-лилового цвета. Стиль модерн, который она исповедовала, предполагал утонченность. А утонченность звала обмороки. Пока Александру Федоровну приводил в чувство семейный врач Боткин, усталого отца облепили дети. Он целовал их, чувствуя у девочек температуру и не боясь заразиться. Любовь должна преодолевать инфекцию, иначе зачем она дана? Алексея пришлось взять на руки. Мальчик стал почти взрослым и тяжелым, и если бы не мои постоянные физические упражнения на турнике, то я бы его уронил.
В моих ушах застучало. То очнувшаяся от обморока Алекс закричала на детей:
– Children, gеt out from daddy!..
Она заботилась о его здоровье, милая Алекс. И, разогнав детей, подошла к нему, крепко обняв за плечи. Он хотел поцеловать ее в губы, но она отстранилась, прошептав:
– Мы ужасно больны, my little boy … А вы?
– А я…
– Мы уже всё знаем. Вы больше не царь.
– Почему? – удивился он, почувствовав жгучую досаду. Она поддается дурным слухам – хорошо ли это?..
– Потому что вами управляют внешние обстоятельства, – объяснила жена на своем литературном русском. – И вы в себе не властны.
– А вот и не угадали, – возразил Николай Александрович. – Я ничего не подписал.
– You lie me , Никки!
– Отчего же?
– Оттого, что ты подписываешь всё, что подсунут. И Конституцию, и манифест об отречении…
Царь испугался, издал манифест:
Мертвым – свободу, живых – под арест… —
пронеслось в его голове.
– Я ничего не подписал и ничего не подпишу, – повторил он упрямо. Нагнул голову, став похожим на бычка, который хотел бодаться.
– Тогда у меня есть несколько чудных мыслей: Думу распустить, а князя Львова арестовать.
– Это – не несколько мыслей. Это целый государственный переворот.
– Гельсингфорс! – громко сказал камердинер, и Николай Александрович вздрогнул.
Он слегка отвык за время своего паломничества в Ставку от здешних нравов. Забыл, что старик камердинер, который служил еще его отцу, любит вслух выговаривать звучные слова, за которыми ничего нет. Такой уж он человек. Отравлен старческой слабостью. Жалко его.
– Сегодня это его любимое слово, – объяснила Алекс.
– А вчера?
– Вчера он весь день твердил: «Аспарагус».
– «Аспарагус» лучше. Потому что короче, – сказал Николай.
– Но менее символично, – не согласилась императрица.
– А какой в Гельсингфорсе символ?
– Об этом нужно думать. Как вам мои новые жемчуга?.. – она кокетливо запрокинула перед ним свою крупную голову, чтобы он мог насладиться ее шеей.
– Они очаровательны.
– Но от вас пахнет копотью и луком. Зачем вы ели лук, несчастный врунишка?
– Для общего укрепления сил.
– Вы ели его затем, чтобы отбить запах спиртного, – и жена игриво потянула его за бороду.
– Гельсингфорс!.. – с мрачным достоинством настоял камердинер.
Я сойду с ума, если останусь до лета в Царском. Или в самом деле отрекусь и сбегу.
– Хочу есть, – сказал он жене.
– Сначала помойтесь. Чтобы соблюсти правила гигиены.
– Только без бани, ваше величество, – предупредил Боткин. – Горячий пар вредно влияет на состояние ваших вен.
Значит, ванная… Европейские ватер-принципы. Подходят ли они для России?..
– Тогда я вас ненадолго покину…
Он видел, уходя из гостиной, как жена сняла с шеи нитку жемчуга и отдала слуге. Александра Федоровна страдала обильным потовыделением, и жемчуг на ней мутнел уже после первого часа ношения. Был найден выход: драгоценности надевала на себя крестьянская девушка, находившаяся под рукой для подобных случаев. За ночь жемчуг на ней начинал светиться с новой силой, и его можно было отдавать обратно императрице. Бриллианты Алекс не слишком жаловала, тем более в войну, которая требовала известного аскетизма от всех членов общества.
Николай Александрович никогда не позволял слугам мыть себя. Его армейский походный стиль жизни многим казался искусственным, но зато он же предполагал известную самостоятельность. Да, у офицеров есть денщики. И у него как у полковника они были. Но денщик не должен править офицером, стеснять его самостоятельность. Только приготовить ванную с благовониями, но ни в коем случае не мыть хозяина. Потому что в одиночестве, которого его лишала семья, в его голову приходили иногда дельные мысли.
