Начавшаяся внезапно война указала на некий путь. Молодому человеку исполнилось двадцать пять лет. В австрийской армии он воевать не хотел, потому что там служили евреи. Он пошел на Западный фронт в качестве рядового Баварского пехотного полка и уже через год услыхал первые разговоры о том, что эта война кончится ничем и что ее восточный аспект есть прямое нарушение воли великого Бисмарка, призывавшего немцев никогда не связываться с Россией.
О громадной славянской империи молодой ефрейтор ничего не знал, ее первоначальные успехи в битве с Германией никак не оскорбили его патриотического чувства. Но всего лишь через два с половиной года он был скорее исключением в германской армии, кто верил в ее конечную победу.
Шумная виктория страны, с которой он решил связать все свои мысли и чувства, была необходимостью, залогом того, что жизнь его просветит всем, словно падающая звезда. Поражение и капитуляция, о которых он не хотел думать, были бы его личным унижением, его личной болью, требовавшей отмщения.
Полученное ранение оказалось тяжелым и требовало серьезного лечения.
Поначалу он томился тоской в провинциальном Беелице, который весь обслуживал огромный военный госпиталь и был к нему приложением.
Потом взялся за старое – начал читать и рисовать.
Он лежал в огромном зале со стонущими и иногда умиравшими людьми. Вся палата была перегорожена ширмами, которые создавали подобие приватности. Когда лежишь за ширмой, никто не видит твоего отчаяния и боли, а лишь услышит о них через стон.
Сегодня была назначена очередная перевязка – последняя, как оказалось позднее. Смешливая и пухлая медсестричка Паолина (ее бы откусить и съесть, как пирожное!..) сняла с него прежние бинты, и усатый доктор через очки посмотрел на рану.
– Фамилия и звание?
– Шикльгрубер-Гидлер. Ефрейтор Первой роты Баварского резервного пехотного полка.
– Опасность гангрены миновала, – сообщил врач. – Как самочувствие и настроение? Наверное, сильно скучаете?..
– Я не знаю, что такое скука.
– Он все время читает, – наябедничала Паолина. – Даже по ночам.
– Это зря, – пожурил врач. – Сон лечит. Сокращая его часы, вы лишаете свой организм необходимой энергии выздоровления.
– Я уже выздоровел, – сказал Шикльгрубер. – И хочу в окопы к своим товарищам.
– Окопы скоро зароют и на их месте разобьют клумбы с цветами.
– Именно так, господин профессор. После нашей победы и безоговорочной капитуляции противника!
– Этот вопрос, кажется, будет снят с повестки дня…
Гидлер удивленно посмотрел на доктора.
– Вы разве не читали сегодняшних газет?
– Их не хватает на раненых, – сообщила Паолина. – И я приношу газеты после того, как с ними ознакомится лечащий персонал.
– По-видимому, будет заключен мир. Без победы и поражения. Проведены сепаратные переговоры в Финляндии. Наши жертвы могут оказаться напрасны…
Гидлера будто ударили по лицу хлыстом. К такому обороту дел он не был готов. Поражение в войне или победа толкали бы к активным действиям, его действиям. Но средний вариант предполагал полную бессмысленность дальнейших мероприятий. Тепленький средний вариант, где нет унижения или торжества… Нет! Со средними чувствами жить невозможно! С ними живут только сытые бюргеры, размн жающиеся как крысы и не имеющие представления о Вагнере, Гете, о всей той лучезарной и ослепляющей громаде, которая скрыта внутри германской культуры. Если этот дух сейчас не освободить с помощью победы или поражения, то он пролежит под спудом, сгниет там вместе с бюргеровскими драными носками!..
Ефрейтор почувствовал головокружение. Побледнев, он пошатнулся и сел на стул, быстро подставленный под него Паолиной.
Врач равнодушно пощупал пульс.
– Накапайте ему валерьянки, – приказал он. – Нельзя быть столь впечатлительным, мой молодой друг!..
…Он вышел из перевязочной на ощупь, как ослеп-ленный Эдип.
Если сепаратный мир состоится, то реконструкция Берлина под его усыпальницу сделается невозможной. Как и военные подвиги. Германия не выполнит своей исторической роли – быть катализатором ре-волюционно-мистических изменений во всем западном мире. И мне, скорее всего, придется снова стать копиистом. Цветочки в вазе, глупая натурщица с голой грудью, мелкие волны в мутном Рейне… тоска! Нужно попробовать стать великим писателем. Создать, например, нового «Фауста», имея в виду собственную жизнь. А потом застрелиться, как Вертер. Но кто оценит мой добровольный уход? Найдется ли в мире хотя бы одна любящая душа, что засвидетельствует: да, это был великий человек! Но раскрыться его величию помешало национальное предательство. О, если бы вместе с пулей в собственное сердце можно было бы уничтожить всю Германию!.. весь этот мир с его толстыми детьми, распутными матерями и опухшими от пива отцами, храпящими, как водосточные трубы во время дождя?! Позднее его лучший друг-авиатор скажет: десять бомб – на врага и одну – на Берлин, самую большую… После нее – только чистое поле и легкий свежий ветерок!..
Выжженный дотла пустырь, дающий шанс новой неизвестной жизни… Какая простая и возвышенная мечта!
Его трясло, как в детстве, когда отец укладывал его на деревянную скамью, расстегивал свой ремень, пахнущий затхлостью, и махал им над головой сына перед тем, как ударить по мягкой филейной части…
Нервы! Он никогда от них не вылечится.
7
…Газета выпала из рук Владимира Ильича.
– Это что такое?!
На него невозможно было смотреть. Кровь бросилась в голову, глаза налились ядом вперемешку со слезами. Он стал похож на разъяренного калмыка, которому вместо кумыса налили пустого кипятка.
– Говорят, это бразильский кофий, – сказала Надежда Константиновна.
– Говорят, что боженька с неба спустился. И накормил одной селедкой целый полк. А здесь – еще фантастичнее, – Ильич имел в виду утреннюю газету, но Крупская этого не поняла.
– Партия экономит на всем и покупает кофий с цикорием.
– Почему?
– Потому что нужны средства на вооружение рабочих.
– Пусть вооружаются рогатками. Революция отменяется, – горько сказал Ильич.
Самое худшее, то, что виделось ему в кошмарных снах, произошло и навалилось, как раненый медведь на беспечного охотника.
– Слава Богу! Теперь я спокойна, – сказала Крупская.
– Что вы спокойны? О чем вы спокойны?.. – набросился на нее муж. – О том, что мы останемся без работы?
– О том, что мы возвратимся обратно в Цюрих. К настоящему кофию.
– Дудки, – сказал Ленин. – Кофию нам не дадут и в Цюрихе. В кредит, во всяком случае. А без кредита я его пить не буду!..
