– Идиоты! – пробормотал Николай Адольфович. – За год под судном намыло мель… Они нас погубят!..
В кают-компанию вбежал старший механик Буянов. Нос его был разбит.
– Разрешите доложить, господин капитан… На корабле бунт. Они хотят идти к центру города!..
Теперь Титыч по-настоящему испугался, и этот страх возвратил его обратно в офицерскую семью.
…В ходовой рубке у штурвала стоял неумеха Белышев, вокруг него столпилось человек пять матросов, которые мало смыслили в управлении и давали, по-видимому, бестолковые советы. Так, во всяком случае, показалось Эриксону.
– Почему в рубке бардак?! Служить разучились? – спросил капитан ледяным тоном. – Арестовать его!
Матросы лениво переглянулись.
– Кого арестовать, Сашку?
– Сашку, Сашку, – раздраженно подтвердил Николай Адольфович.
Один из матросов надул губы и пустил из них пузыри, как делают дети. Что означало величайшее сомнение в правомерности приказа.
– Я вас всех сейчас порешу, – спокойно произнес Эриксон, вытаскивая револьвер.
– Арестовать капитана! – приказал председатель судового комитета.
Из-под днища опять раздался скрежет, и крейсер начал заваливаться на левый бок.
– Мы тебе не служим, – сказал самый старший из матросов. – И ты, Сашка, здесь не озоруй!
– А что же вы тогда делаете, коли не служите? – спросил Эриксон, бросаясь к штурвалу и пытаясь выправить крен.
– Мы подчиняемся.
– Кому?
– Себе.
– Тогда все по местам! – распорядился Николай Адольфович. – Полный назад! Сбросить скорость до трех узлов! – приказал он в переговорную трубку.
Матросы не спеша, вразвалочку, чтобы сохранить видимость свободы, оставили их одних.
– Прекратите сейчас же свое варварство!.. – почти попросил капитан, выправляя крен.
– Сделан приказ, и я проведу его в жизнь…
Выбора не было. Доверить Белышеву управление означало потерять крейсер еще на год.
– Ладно, – пробормотал Эриксон, чувствуя, что его сломали. – Черт с вами!.. Убирайтесь в машину.
– Давно бы так, – сказал Александр, пытаясь скрыть свою радость.
– Куда идем?
– К Николаевскому мосту.
– Зачем?
– Чтобы обеспечить проход рабочих отрядов.
А ведь это расстрел, – подумал Николай Адольфович. – И не Белышева, а меня!..
– Хорошо. Только после этого я снимаю с себя командование судном, и вы меня арестовываете. Это мое непременное требование.
– Вы же слышали, гражданин хороший, что братки не хотят. Любят они вас. Или ленятся…
– Тогда я сам себя арестую, – сказал капитан.
Сашка пожал плечами. Он не был злым. Он был, скорее, задумчив. Ушедший в Лету февраль, когда показалось, что все идет прахом, приказывал как-то самоопределяться и находить новую опору. Белышев зашел в комитет РСДРП, что расположился близ Калинкина моста, с просьбой о помощи в этом самом самоопределении. Там ему дали брошюру революционного автора и попросили подумать о математической точке русского бонапартизма.
Сашка брошюру прочел. В ней говорилось, что Керенский – новый Наполеон со своей математической точкой. Эту точку необходимо стереть, иначе всем другим математическим точкам не сносить головы. Грядущая возможная диктатура обещала на этот счет не церемониться.
Председателю судкома понравилось. Приученный к дисциплине, но не приученный к ученым словам, он часто повторял про себя, когда ему было плохо: …Математическая точка русского бонапартизма. И облака расступались, и северное солнце готово было погладить его по голове. «Ты знаешь, что такое математическая точка, – спросил он однажды у гулящей девицы, – русского бонапартизма?» Девица не знала и ответить не смогла. С тех пор его карьера пошла вверх. Матросы его не то чтоб зауважали, но начали как-то брезговать. А Центробалт сразу признал за своего.
3
На юте мичман Осипов обнаружил беспорядок: валялись выбранные кормовые концы, и только один стальной трос был заведен за стенку.
– Отдать кормовой!.. – прозвучала команда с мостика.
Машины работали то вперед, то назад, размывая мель, образовавшуюся под днищем.
Через пятнадцать минут крейсер медленно отошел от стенки франко-русского завода. Свет из иллюминаторов освещал вспенившуюся за бортом воду. Намытая мель осталась позади, и днище, судя по всему, повреждено не было. Оставалось двигаться в темноте, как слепцу, без промера фарватера, на ощупь и на авось. Эриксон знал этот путь, как из спальни в гостиную, однако каждый судоходный год не был похож на другой. Вода жила по своим законам и могла подложить любую опухоль, образовавшуюся с зимы.
Петроград должен был спать. Однако с набережной Васильевского острова несколько человек помахали «Авроре» платками. На Английской горело в черном доме одинокое окно.
– Вижу мост!.. – раздался голос сигнальщика.
– Малый назад… полный назад!
– …Стоим здесь! – указал Белышев капитану.
Эриксон просмотрел на часы – было около четырех утра.
Зазвонил машинный телеграф, и в воду полетел тяжелый якорь. Мощный свет прожектора с крейсера осветил овальные быки моста. Несколько юнкеров в шинелях, что находились на мосту, бросились от этого света врассыпную. От них остался один пулемет.
Николай Адольфович заметил, что набережная полна народу. Это не был рабочий люд, усталый и черный, это вышла городская буржуазия, в меру довольная и праздная, которая махала платочками крейсеру и стреляла шутихами. Этому новогоднему шуму отвечали редкие винтовочные выстрелы со стороны Зимнего дворца.
Похоже, что крейсер находился в центре исторического события, которое, возможно, есть разрешение кризиса последних трех лет. Фурункул дулся, пух, наливаясь гноем, и наконец прорвался игристым сухим вином. Нева была заполнена военными кораблями, сюда приплыл чуть ли не весь Кронштадт. Люди на набережной думали, что происходит военно-морской парад. А команды кораблей ничего не думали и не понимали. На каждом из них находился свой белышев, получивший указание идти к центру города. Это были отдельные детали в калейдоскопе, но полную картину мог знать только Мастер. Но где он сидел? В Центробалте? В Смольном? Или близ Калинкина моста?..
– Что теперь? – спросил Эриксон у Сашки.
– Можете идти спать, гражданин капитан.
– Я вам больше не капитан.
Николай Адольфович положил перед Белышевым бинокль и револьвер.
Вышел на палубу. Шел мелкий осенний дождик. В луче судовых прожекторов его штрихи выглядели как царапины на кинопленке.
