Им было хорошо. Если бы ему сейчас нужно было как-то определить время, проведенное тогда в Дублине с Дженнифер, он сказал бы, что они были похожи на счастливую пару сразу после свадьбы. Но они никогда не называли себя парой и ни разу не говорили о своем будущем. Они просто вместе проводили время. Он не любил ее. Она всего лишь очень нравилась ему. И он желал ее. Может, поэтому им и было так хорошо вместе.
Браки не должны заключаться в тот лихорадочный период, каким является так называемая влюбленность. Это нужно запретить законом. Если уж не в течение всего года, то хотя бы в период с марта до мая, когда это состояние из-за нарушений в механизме выделения гормонов становится всеобщим и симптомы его особенно усиливаются. Прежде надо излечиться, пройти детоксикацию и только после этого вернуться к мысли о браке. В том состоянии, в каком пребывают влюбленные, допамин переливается у них через каналы разумного мышления и затапливает мозг. Особенно левое полушарие. Это было доказано сперва на крысах, затем на шимпанзе, а недавно и на людях. Если бы влюбленность длилась слишком долго, люди умирали бы от истощения, аритмии или тахикардии, голода либо бессонницы. Ну а те, кто случайно не умер, в наилучшем случае кончали бы жизнь в сумасшедшем доме.
С Дженнифер он держал свой допамин под полным контролем, но, несмотря на это, у них было множество незабываемых переживаний. Их связь, которую впоследствии ему не удалось повторить ни с одной женщиной, была доказательством победы чистой, спиритуально передаваемой мысли над тем, что выражается химией каких-то там гормонов и нейропередатчиков.
Раз уж Дженнифер страстно увлекалась музыкой, он хотя бы из дружеского чувства заставлял себя, по крайней мере вначале, участвовать во взаимном ее прослушивании и выдавливать из себя какую-то видимость восторгов. Так было первые две недели. А потом он стал замечать, что после целого дня, проведенного за анализом программы расшифровки генов и занятием нуклеотидами и гистонами, хорошие записи музыки Бизе, Равеля или Вагнера приятно успокаивают его. А вот у Дженнифер все происходило совсем наоборот. Каждый концерт она переживала, как собственную свадьбу. Была взволнована и очень возбуждена. И это для них обоих оказывалось великолепным сочетанием. Они шли в постель, а случалось, занимались любовью в кресле или на полу. При ее возбуждении и его спокойствии ничто не происходило преждевременно. Благодаря музыке они кончали почти одновременно.
И еще он заметил, что лучше всего им бывало после опер Пуччини. Потому «Турандот», «Тоска», «Мадам Баттерфляй» для него были не просто названиями опер, но и записями в интимной истории его жизни. Особенно ему врезались в память две оперы Пуччини.
«Тоска» для Дженнифер была чем-то вроде спектакля политического театра ужасов или, как она определяла, «оперным репортажем из камеры пыток». Она считала, что если бы ее сочинили в наше время, то без сомнений в Голливуде и называлось бы это, как фильм со Шварценеггером, «Умирай медленно». У Дженнифер были несколько записей «Тоски» в разном исполнении. Якуб знал только Марию Каллас, но Дженнифер утверждала, что поистине божественно эту партию поет некая Рената Тебальди. Он никакой разницы не видел, но Дженнифер восхищалась Тебальди:
— Она поет так, словно находится здесь, в этой комнате, и смотрит нам в глаза. Неужели ты не чувствуешь этого? — Удивлялась она.
Нет, он не чувствовал. Ему, кстати, вовсе не хотелось чувствовать ничье присутствие в комнате, кроме Дженнифер. И если бы Тебальди вдруг появилась здесь, он немедленно попросил бы ее удалиться.
И всякий раз, когда доходило до сцены, в которой Тоска видит, как расстреливают ее возлюбленного Каварадосси, Дженнифер начинала дрожать. А чуть позже, когда Тоска в отчаянии бросалась в пропасть, Дженнифер прижималась к Якубу, как ребенок, напуганный грозой. А через несколько минут в постели была безмерно нежная, ласковая и молчаливая. То была какая-то необычайная молчаливость. Обычно — и это ему страшно нравилось — Дженнифер была очень шумлива.
А вот «Богема» Пуччини приводила Дженнифер чуть ли не в экстатическое состояние. Слушала ее она очень часто. Перед ужином она одевалась по-праздничному, доставала шампанское, отвергая принесенное им вино, рядом с тарелкой с десертом клала лучшие гаванские сигары, а потом, после ужина, к нему в кресло приходила уже без белья. После «Богемы» они никогда не успевали добраться до постели. А уже после всего она любила говорить об этой опере. И как-то призналась ему, что мечтает написать вторую часть «Богемы». Этакую «Богему»-2. Такое могло прийти в голову только Дженнифер. Кроме того, она считала, что, когда мужчина встречает женщину, случиться может все. И «Богема» является тому наилучшим подтверждением.
А в те дни, когда он работал допоздна и вечер они проводили не вместе, Дженнифер оставляла дверь в свою комнату открытой. Приходя, он сразу шел под душ и голый ложился в постель. Она любила, когда он будил ее и, забравшись под одеяло и покрывая поцелуями ее тело, пробирался губами туда, где расходились бедра.
Время с Дженнифер было похоже на телесериал, который приятно смотреть по вечерам, сериал, в котором нет ничего печального или занудного, но зато много секса и хорошей музыки. Но при всем при том он заботился о ней, как о своей женщине. Он дарил ей цветы, массировал опухшие ноги, когда она приходила после аэробики, терпел беспричинные приступы раздражения в ее трудные периоды, ремонтировал текущие краны, по утрам, уходя к себе в лабораторию, целовал ей руки, ездил с нею в Дублин и часами без слова протеста ходил по магазинам, пил вместе с ней зеленый чай и беседовал о музыке, занимался с ней перед ее экзаменами, звонил и спрашивал, поела ли она. Ограничить себя в курении ему не удавалось, но зато он регулярно ел ананасы и пил ананасовый сок.
И хотя ни он, ни она ничего не обещали друг другу и не требовали друг от друга клятв верности, они и представить себе не могли, что могло бы быть иначе. Дженнифер всего лишь раз подняла эту тему. Да и то не впрямую. В один из уик-эндов она полетела к себе домой на остров Уайт.
Он скучал по ней. Чувствовал неподдельную грусть из-за ее неприсутствия и территориальной разделенности с ней. А через два дня нашел у себя в ящике почтовую открытку. Кроме нотного стана с несколькими нотами, которые она всегда — но всегда из разных произведений — прибавляла ко всем своим письмам или открыткам, там было написано:
Элджот, я хочу, чтобы ты знал (хотя, по правде сказать, не знаю, в чем тебе может быть полезно это знание), что ты — единственный мужчина, который прикасается ко мне.
Так же и в моих мыслях.
Возможно, я не столько хочу, чтобы ты это знал, сколько хочу сказать это тебе.
Дженнифер.
Тогда до него впервые дошло: то, что происходит между ними, для Дженнифер вовсе не телесериал. Впоследствии она больше не возвращалась к этому признанию и никак не комментировала ту почтовую карточку.
С Дженнифер он узнавал все больше опер различных композиторов, отличал друг от друга все больше симфоний, курил самые лучшие сигары, все лучше говорил по-английски и осуществлял все более изощренные сексуальные фантазии. Вплоть до того утра за три недели до его возвращения в Польшу.
