Он понимал, что сейчас здесь оценивают каждое его движение, подмечают все жесты. От того, как он поведет себя, будет зависеть не только его положение в камере, но, возможно, сама жизнь.
Камера — это место, где летят к черту все социальные институты. Весь твой авторитет остался за порогом камеры, здесь все зависит от того, насколько крепкое у тебя нутро. Надо мобилизовать все внутренние ресурсы, напрячь интуицию, волю.
Секундное замешательство сменилось желанием дать достойный отпор. В первого же, кто попытается унизить его, он вцепится зубами и будет грызть так до тех пор, пока тот не испустит дух.
Но неожиданно Овчинский почувствовал, что в камере произошла какая-то перемена. Голоса вдруг неожиданно затихли, а из угла в сторону двери шагнул пожилой мужчина. На первый взгляд никакой силы. Тощий, нескладный. Одет скверно. На сутулых плечах висела старая куртка, залатанные галифе были заправлены в поношенные сапоги. Лицо почерневшее, а морщины, глубокими шрамами испещрившие его, свидетельствовали о том, что на долю этого человека выпало немало невзгод.
Стая умолкла, признавая в нем вожака. Роману сразу стало понятно, что перед ним настоящий хищник, которому неведомы угрызения совести. Такой человек пойдет на все, пойдет до конца.
— Кто таков? — спросил пахан. — Как прозываешься?
Его голос, вопреки ожиданию, оказался мягким, ни малейшего намека на суровость. Но вместе с тем в нем присутствовало нечто такое, что заставляло подчиниться.
— Роман Овчинский.
— Овчина, значит.
— Зовут и так.
— Что-то я о тебе слышал. За что взяли? — в словах пахана послышалось любопытство.
Пожав плечами, Роман ответил как можно более равнодушно:
— За то, что будто бы сделал подкоп под ювелирный магазин…
— А почему же именно тебя подозревают?
Показав свои руки, Овчинский усмехнулся:
— Руки в земле перепачкал, а они говорят, что подкоп рыл.
— Ага, понятно, а ты, стало быть, на грядке ковырялся? — ухмыльнулся уркаган.
Его смех угодливо подхватили. В камере сделалось как-то даже светлее. Все правильно, когда веселится король, то свита безмолвствовать не должна.
— А меня Тачка зовут.
— А по имени-то как?
— По имени… Не важно! А ну расступись! — чуток повысил голос уркаган. — Дайте человеку пройти. Вон садись на те нары. — Он показал на место около окна. — Со мной будешь.
К камере привыкать трудно. Ночью, когда она говорит тяжелыми голосами, бредит и заговаривается, и вовсе оторопь берет.
Жизнь вроде замерла до рассвета, но ощущение такое, будто что-то происходит. В дальнем углу кто-то быстро и бестолково заговорил во сне. Парень, лежащий на соседних нарах, заскрипел зубами. Кто-то тяжело заворочался.
Роман не спал. Заложив руки за голову, смотрел в потолок. В голову лезла всякая всячина. Беспокоила судьба припрятанного чемодана, в нем находилось около четырех десятков украшений. Можно жить…
— Ты чего не спишь-то? — услышал он голос уркача.
Тачка, повернувшись, с интересом разглядывал его. От такого откровенного любопытства стало как-то не по себе. Выражения лица уркагана не рассмотреть, что он там замышляет…
— Я первый раз в камере, вот и не спится.
Уркаган неожиданно улыбнулся:
— Ах вот оно что! По первой всегда так. Потом ничего, привыкаешь!
— А ты свой первый раз помнишь?
— А то! Первый раз меня мальцом дворник в подвале запер, — с ностальгической грустинкой заметил Тачка. — У него там вяленая рыба была. А я залез, полакомиться хотел. Вот что я тебе скажу, после этого я тридцать лет на каторге чалился, а большего страха никогда не испытал! Целую ночь в подвале просидел, мне она тогда вечностью показалась. Думал, что он меня никогда не выпустит…
Придушил бы меня, мальца, а потом закопал бы где-нибудь на окраине. Никто бы никогда и не узнал. Видно, небесные заступники меня оберегли. На следующий год этот дворник двух пацанят задавил, в сарай к нему забрались. Мне, стало быть, повезло.
— А что с ним потом стало?
— К каторге приговорили, вот только он до нее так и не добрался. Придушили его на корабле, что арестантов перевозит, где-то между Одессой и Сахалином сгинул. Кажись, у Цейлона.
— А за что придушили-то?
На верхних нарах опять кто-то быстро заговорил во сне. Слов не разобрать, понятно лишь, что человек проклинал весь белый свет.
— Он на корабле промысел свой организовал.
— Что за промысел?
— Ссуживал арестантам всякую мелочь за пятачок. Хотел на Сахалин хозяином прибыть. А не получилось! Бок ему распороли, кишки наружу вывалились. Он идет, а они за ним по полу волочатся, — спокойно сообщил Тачка. — Такое там случается.
— А за что тебя Тачкой-то прозвали?
— А потому что к тачке был прикован на два года за побег. У Александровска меня взяли… Вот это немилость, я тебе скажу, — скорбно выдохнул старик. — Куда ни пойдешь, всюду с собой ее таскаешь. Спать ложишься, а ее рядышком с собой укладываешь. Вот так и жил.
Даже в темноте было заметно, как углубились его морщины, посуровело лицо.
— Было время, когда я и ошейник носил.
— Что еще за ошейник такой?
— Вот молодежь, ничего не знают! Заклепают на шее металлический обруч, а из него штыри в разные стороны торчат. Ни прилечь тебе, ни опереться. Вот это, я тебе скажу, мука! — с тоской признался Тачка. — Розги по сравнению с ней — пустяковина!
— Что ж мне-то делать? — спросил Овчина, проникаясь к Тачке доверием.
— Что я тебе могу сказать, глухо твое дело! Не выпустят они тебя до тех самых пор, пока всю душу не измотают. А это они умеют… Тут даже самый крепкий заговорит. У тебя есть человек, который мог бы тебе помочь?
— Имеется, — после некоторого колебания сказал Роман.
Поблизости что-то пискнуло. Повернувшись, Овчина увидел крысу. Вскарабкавшись на нары, она не желала покидать пригретого места — заинтересованно и зло смотрела на людей. Острая хищная мордочка с венчиком усиков выдавала ее интерес, она вела себя так, словно имела право вмешиваться в человеческие дела.
Романа невольно передернуло. А может, она считает людей, расположившихся на нарах, равными себе? Во всяком случае, в них не так уж и много оставалось человеческого. Разве только оболочка…
Махнув рукой, Роман попытался прогнать крысу. Ушла она неохотно, будто бы делала большое одолжение. Шмыгнув под нары, она не исчезла сразу — еще некоторое время выглядывал кончик ее хвоста, а потом скрылся и он.
— Крыса, — равнодушно сказал Тачка. — Здесь их много. Бывает, так развеселятся, что прямо по головам бегают. А эта ничего, спокойная. С пониманием.
