Василий сидел в середине комнаты, возвышаясь на огромном стуле, в самом центре ковра, на котором был выткан снежный барс. Ноги государя покоились на спине хищника, а сам великий князь напоминал всадника, сумевшего укротить опасного зверя.
— И ты будь здравым, боярин. — И голос, и облик Василия Ивановича выдавали его великую заботу. — На базарах сказывают, что Соломония в монастыре понесла и будто бы этот младенец… мой сын! Бывшая женушка — баба с характером. Дважды я отправлял в монастырь посыльных, и оба раза Соломония отвечала, что дите не покажет, и наказывала старицам гнать государевых скороходов взашей, как нехристей из храма. Преломал бы я гордыню да сам в монастырь поехал, только Соломония мне тоже на порог укажет. А если смилостивиться изволит, то уж младенца ни за что не даст узреть, коли он и вправду имеется. Вот что я накажу тебе, Иван Федорович, — разузнай все как есть. Ежели кому потребуется заплатить, то не скупись! Езжать в монастырь ты должен тайно. Потом доложишь мне все в подробностях.
— А что делать, государь, если таковой младенец и вправду в монастыре оказаться может?
Вспомнил Иван Федорович происшествие в уютной келье Соломонии и подумал о том, что народившееся дите может оказаться его чадом.
— Что делать с младенцем, спрашиваешь? — на мгновение призадумался государь. — Сделай так, чтобы его не было. Ты понял меня, холоп?
— Понял, Василий Иванович, — как можно спокойнее отвечал Овчина-Оболенский.
— А теперь ступай, Иван Федорович, — махнул дланью государь, и свет фонарей упал на изумруды его перстней, отблески от которых на мгновение ослепили верного слугу.
Нагнулся боярин и попятился задом к дверям.
ОТЕЦ, МАТЬ И СЫН
Иван Федорович Овчина пришел в монастырь тайно. Поменял свой золоченый кафтан на простую рубаху и порты и перехожим бродягой постучался в ворота.
— Сестра божья, смилостивись надо мной, не оставь без пристанища. Тати да душегубцы в ночи шастают, того и гляди живота лишат, — жалился странник.
— Ой, господи, — раздался робкий голос за высокими стенами, — игумен у нас дюже строгий. Да уж ладно, проходи, не оставлять же христианскую душу на погибель.
Скрипнули ворота, и Оболенский углядел потупленные очи хорошенькой монахини.
— Спасибо, сестра. Пожелал бы тебе жениха доброго, так богохульником не хочу прослыть.
— Был у меня жених, — кротко отвечала старица.
И в тишайших глазах молодой вратницы Иван Федорович увидел столько черной кручины, сколько не доводилось зреть даже у вдовьих баб.
— Вот оно что, — только и сумел ответить князь.
— Во двор ты не проходи, для странников мы избу держим подле ворот. Наши старицы с миром не знаются, да и строго у нас! А краюху хлеба с молоком я тебе принесу. Ступай за мной, добрый молодец.
Изба была невелика, но в сравнении с кельями выглядела хоромами. Внутри скупо: напротив двери огромный медный крест, жесткая кровать у стены, на скамье оплывший восковой огарок.
— Отдыхай, добрый человек, а с рассветом будь добр покинуть божью обитель, — услышал он суровый наказ старицы.
Едва вратница ушла, Иван Овчина вышел во двор. Постоял малость, вслушиваясь в монастырскую тишину, а потом прямиком зашагал к келье Соломонии.
Дверь, по велению монастырского устава, оставалась незапертой, и через узенькую щель пробивался тускло-желтый свет.
Постоял малость Овчина, а потом, крестясь, отворил дверцу.
Срамно было видеть Соломонию в монашеской келье. Более двадцати лет баба проживала в великолепии, о каком, поди, не помышляли даже фараоны, и злата на ее руках было больше, чем на платьях византийских цариц. Ее охраняли, как сокровищницу турецкого султана, и оберегали, как нетленную длань Иоанна Крестителя, и даже на выездах по монастырям великую княгиню сопровождала дружина до полутора тысяч всадников. Московиты же, встречая ее экипаж, падали ниц и не поднимали голов до тех пор, пока вдали не утихало громыхание подвязанных к днищу цепей.
— Господи! Ты ли это? — обернулась Соломония на неосторожный скрип отворяемой двери.
— Я, матушка, — не смел смотреть в лицо государыни князь.
— Чего же ты очи в половицы уставил, или я так дурна стала, что и взглянуть на меня не желаешь?
— Грех говорить, государыня, но монашеское одеяние тебе еще больше к лицу, — преодолел робость Иван Овчина. — Была бы моя воля, Соломонида Юрьевна, так я бы век от тебя зенок не отрывал. Только такой слепец, как наш государь, мог от себя твою красоту великую отринуть.
— Сладенько поешь, князь, видно, девицы с тобой скучать не умеют. А теперь отвечай — зачем пришел?
— В народе говорят, государыня… что сына ты родила. Неужно правда?
— Вот оно что, о грехе моем решил напомнить, негодник!
— Помилуй меня, окаянного, государыня, не желаю тебя ни в чем укорить. Просто желал узнать — Василия ли это сын… или мой? А может, лукавый понапрасну народ тревожит? Чего ж ты молчишь, Соломонида Юрьевна? Может, чада никакого и в помине нет! Может, кликуши с твоего ведома народ мутят, чтобы московскому государю досадить. Ответь же наконец!
Нахмурила государыня чело и напомнила красивую птицу Сирин, у которой вместо клобука изящная корона.
— Нет у меня боле зла на государя. Сына хочешь посмотреть? Пойдем со мной.
Соломония взяла со стола огарок и отворила дверь в темноту.
Князь послушно последовал за старицей. Свеча ярко полыхала, и их кривые тени бессловесными призраками скользили вдоль стен. Никогда Иван не думал, что монастырь может быть таким зловещим. В этот полуночный час камни обители напоминали о душах усопших, а Соломония походила на проводницу между живым и мертвым царствием.
Государыня повела князя через двор, мимо монастырского амбара, пропахшего прелым зерном, мимо конюшни с запахом слежавшегося навоза, прямо к невысокой часовенке.
— Вот ты и пришел к сыну в гости, — просто объявила Соломония. — Спит он крепким сном под мраморной плитой, на которой написано: «Здесь покоится невинноубиенное чадо, сын великого князя всея Руси Георгий Васильевич. Одиннадцать месяцев от роду». Взглянуть желаешь?
— Да.
Перекрестилась государыня и вошла под своды часовни.
— Справа его могила, у самой стены, — подсказала Соломония. — Сорок дней будет, как помер ребеночек-то.
В правом углу часовенки, ничем не отличаясь от дюжины других могил, князь увидел белую плиту, подле которой тлела лампадка.
— Ответь мне, государыня, чей это был младенец?
— То был твой сын, боярин.
— Как же так случилось, что он помер? — не пытался скрыть горя Иван Федорович.
— По государеву указу Георгий Васильевич задушен. Явились в монастырь под видом странников трое отроков, опоили кормилку злым зельем, а когда она забылась дурным сном, придушили чадо в колыбели и тотчас отбыли восвояси. А теперь ступай отсюда, Иван Федорович, дай его душе покоя. Неуютно младенцу, когда отец его рядом и безмерно печалится.
