— Все! Я ваш!
Детина сморкнулся кровавой соплей и, отерев пальцы о подол кафтана, сдержанно заметил:
— А чего ты хотел, чтобы дмитровский князь на себя цепи надел? Вяжите его покрепче, отроки, а ежели Андрей характер свой княжеский будет выказывать, так вы его ногами поучите.
— Как скажешь, голова, — отозвались дружинники, растирая по лицам кровь и предвкушая неизбежную расплату.
Андрей Михайлович Шуйский просидел в Боровицкой башне ровно год, оставил в ее стенах еще три зуба. Он вышел на свободу сразу после смерти московского государя по милостивому велению Елены Глинской.
Вернувшись из опалы, князь Андрей занял привычное в Думе место. Он как будто еще более окреп, выражение его лица осталось таким же задиристым и нахальным, а появившаяся шепелявость придавала речам боярина Шуйского еще большую особливость. И к его давнему прозвищу добавилось еще одно — Щербатый.
Присмирели бояре. А княжич Иван, смущаясь присутствия многого числа мужей, прятал круглое лицо в складки матушкиного платья.
— Что же это вы, бояре, примолкли? — строго вопрошала государыня. — Что же своей матушке в глаза не посмотрите? Или вам стыдно сделалось? Разве это не вы обещали Василию Ивановичу служить честью супруге его и сыну? Или, может, вы скажете, что крест моему сыну целовали насильно?!
— Не было этого, — смиренно отвечал старейший из бояр — Плещеев Леонтий Степанович. — Мы Василию Ивановичу верно служили и от тебя отступать не собираемся. Пока сила есть, — немощными руками погрозил он, — за тебя, государыня, постоим и за сына твоего.
— Что? Неужно только один холоп и есть мне нынче верен?
— Матушка, да мы все за тебя живот положим, коли потребуется! — поднялся в полный рост Иван Овчина-Оболенский.
Княжич Иван, услышав голос конюшего, с любопытством выглянул из-за платья. Черные глазенки восторженно взирали на боярина. Малолетний государь не мог забыть вчерашнего вечера, когда князь, балуясь, крутил его во все стороны, чем вызвал у Ивана такой восторг, какой может быть сравним только с ездой на верховой лошади. Конюший подбрасывал государя вверх, и с высоты, в полете, малолетний властитель видел не только то, что делается у него под ногами, но еще и Москву-реку, купцов, торгующих на базарах, баб, стоящих у колодца. Челядь примечала, что государь чувствует себя на шее у князя куда более уверенно, чем на самодержавном стуле.
Иван Васильевич смотрел на конюшего с надеждой, с нетерпением ожидая, когда тому наскучат степенные речи и он водрузит государя себе на плечи и вприпрыжку да с гиканьем покинет Думное собрание.
Однако ожидаемого не случилось. Конюший был серьезен и совсем не желал замечать самодержца, несмотря на все его старание. Государь даже сделал неуверенный шажок в сторону Оболенского, как бы приглашая его продолжить прерванную вечор игру, но тот только слегка наклонил в знак почтения голову и продолжал:
— Государыня Елена Васильевна, ты нам только покажи ворогов, так мы всех их изведем и на чины их великие не посмотрим. Имеется у нас уже русский самодержец, а другого нам не надобно.
— Так ли это, бояре? — потянула государыня за руку малолетнего государя, и тот снова спрятался в ворохе ее платьев.
— Истинно так, Елена Васильевна, — нестройно, но дружно отозвались бояре, не без удовольствия созерцая красивое лико великой княгини и завидуя тому счастливцу, который едва ли не каждую ночь пробирался в покои государыни и голубил ее, покудова позволяло хотение.
Не в традициях русских великих княгинь было показывать перед холопами свое лико, и не все ближние бояре, пробывшие в Передних палатах многие лета, могли похвастаться, что зрели образ государыни. А если такое случалось, то подобное воспринималось едва ли не за божье знамение, и мужи не спешили рассказывать об увиденном даже своим близким, опасаясь растратить его чудодейственную силу. Свое лико, без сурового осуждения, могла показать только вдовая баба, на руках которой без отцовской опеки остались сыновья.
Сейчас такой матерой вдовой была государыня Елена Глинская, и бояре без стеснения разглядывали ее прекрасный образ. Теперь они могли понять и простить Василия Ивановича, что тот пожелал сбрить бороду только затем, чтобы понравиться литовской княжне. Ее глаза, глубокие, синие и холодные, напоминали омуты, где обитает нечистая сила. А разрез этих глаз, видно, достался ей от далеких крымских предков, которые как будто из глубины веков глянули на Боярскую Думу чужим, раскосым и хитрым прищуром.
Характер у государыни был крутой, замешанный на взрывчатой смеси литовской, татарской и русской кровей. Никто б не удивился, если бы великая княгиня, несмотря на кажущуюся кротость, обругала вельмож погаными словами или в сердцах огрела посохом некстати подвернувшегося боярина, как это частенько делал ее почивший муженек.
Она меж тем почти ласково произнесла:
— Хорошо, бояре, вижу, мы об одном печемся. Но хочу предупредить каждого из вас…
— Говори, матушка, чего уж там.
— Ежели нарушите крестоцелование, то поганых пальцев рубить не буду. Определю в тюремные сидельцы, там и сгниете!
НОЧНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ
Ночь была темная. Разбойная. В такую темень или выходить на купеческую дорогу с тяжелым кистенем, или по-воровски пробираться к тоскующей по мужниной ласке монашке. Даже луна, вечная и безмолвная свидетельница греха, укрылась за стеной туч и едва просвечивала через темень желтоватым глазом.
Московский дворец в эту полночь казался сказочным. Терем, возвышающийся над Москвой луковичной крышей, напоминал былинный остров Буян, а зычные голоса караульничих, редкий раз тревожащих ночь, больше походили на перекличку морских витязей, денно и нощно стерегущих покой славного острова.
Овчина-Оболенский пробирался к своей любаве. Постоит малость боярин в густой тени, проводит глазами проходящий караул, а потом, мелко крестясь, свернет в другую сторону. Своей неслышной походкой он больше напоминал волка, крадущегося в овчарню, чем ближнего боярина, от окрика которого смиренными становились даже шальные кони.
Иван Федорович жалел, что не остался во дворце на ночь и сейчас, уподобясь вору, вынужден тайком пробираться в покои государыни.
Совсем рядом раздался стук колотушек — это караульщики выпроваживали последних гостей, а следом послышался скрип затворяемых ворот. Позакрывали стрельцы улицы, опасаясь проникновения в Белый город кромешников и татей.
Иван Федорович ведал о том, что всякого мужа, попавшегося ночью на улицах града, караульщики могли побить до смерти, порой невзирая на чины. А потому терпеливо ожидал, пока стрельцы пройдут мимо. Отроки громко бренчали замками и напоминали ключников, рачительно заботящихся о достатке своего хозяина.
Мгла сгустилась. Неимоверно тяжелые облака навалились на луну и похоронили светило под грудами своих обломков. С каждой секундой тучи нарастали, и оставалось только мгновение, как ливень с грохотом обрушится вниз, долбя и размывая все, что выстроилось на земле.
