— Верно, Беспалый.
— Господи, что же это творится? — в ужасе оглядывалась Соломония. — Пустите меня! Пустите! — Расталкивая юродивых, великая княгиня устремилась к выходу.
— Держите ее, да покрепче! — строго повелел Беспалый. — Такая знатная птичка как раз для нашего курятника будет. Пока мы тебя не отведаем, от себя не отпустим, — обнадежил государыню предводитель бродяг.
Соломонию крепко ухватили за плечи три пары рук, двое нищих держали за ноги. У самого лица она ощущала затхлый дух немытых тел и в полной мере почувствовала свою беспомощность. Теперь княгиня понимала, что принадлежит этому здоровенному детине всецело, и одного его слова будет достаточно, чтобы дюжина бродяг принялась за нее в углу избы на прелой прошлогодней соломе.
— Кажись, смирилась, Беспалый, — заключил один из нищих, и великая княгиня едва справилась с подступившей к самому горлу дурнотой.
— А может, все-таки нет? — грозно обратился к ней царь богадельни.
— Смирилась… спаси Христос.
— То-то и оно, — охотно согласился ее нынешний господин. — Поначалу вы все строптивы, а потом как ангельские овечки при добром пастыре. Эй, Лизавета, приюти Старицу на своей кровати.
— Не жалко мне старья, Беспалый, пусть греется, — отозвалась молодуха скрипучим, словно плохо подогнанные половицы, голосом. — Ты уж, монашенка, смирись, нет отсюда выхода.
— Господи, видно, за многие грехи мне такие муки. Ежели бы знать…
— А ты молись, Старица, шибко молись, в покаянии утешение сыщешь, — отозвался Беспалый.
Перекрестилась монахиня и присела на пук тряпья.
Часть четвертая МЯТЕЖ
КУКИШ ВЕЛИКОЙ КНЯГИНИ
После смерти великого князя Василия в Москве было тревожно.
По велению государыни схвачен князь Иван Вельский и посажен под замок со многими татями, а неделей позже в Боровицкой башне с женой и чадами заперт любимец московского двора Иван Воротынский.
В северные земли отправлены многие семейства лучших людей лишь только за то, что их недальновидные отцы сказали худые слова в адрес конюшего.
Даже на базарах шептались теперь с опаской, а если и глаголили нелестное про овдовевшую, то тут же, страшась, добавляли, что слышали сии худые слова от неверного человека, которого следует наказать батогами, а то и вовсе запрятать его в глубокую яму.
Каждый день от имени государыни глашатаи зачитывали списки опальных бояр, и скоро стало понятно, что великая княгиня решила полностью избавиться от окружения своего почившего мужа.
Сама же Елена Васильевна на людях выглядела довольной и веселой, иногда в меру хмельной и все чаще появлялась в сопровождении Овчины-Оболенского.
Андрею Ивановичу бояре не однажды советовали съехать с Москвы, но старицкий князь сначала ссылался на обычай, по которому он должен пробыть в столице до сорочин по умершему государю, а потом, когда этот срок вышел, упорно отмалчивался.
Князь Андрей не съезжал в удел прежде всего потому, что желал получить к своей вотчине многие города, и терпеливо дожидался случая, когда с этой просьбой можно обратиться к государыне.
Андрей поживал в своем дворце, откуда частенько съезжал на богомолье, мог подолгу пропадать на охоте, но всякий раз в его свите находились две-три пары глаз, которые сообщали великой княгине о каждом шаге ее деверя. Государыня знала, сколько пожертвований он сделал в церквах по почившему брату, сколько подстрелил зайцев на последней охоте и даже то, что у него в слободе сыромятников завелась зазноба.
Старицкий князь редко жил в мире со своим средним братом, и когда того, по велению государыни и приговору бояр, упрятали в темницу, младшему даже не икнулось. Елене Васильевне передали, что Андрей Иванович перекрестился и молвил просто:
— Видно, такова господня воля.
Подошел Троицын день — самое время, чтобы явиться покаянным к престолу русской государыни, пасть ей в ноженьки и просить великие милостыни.
Троицын праздник славен еще и тем, что даже неприятели пожимают друг другу руки и с легкостью забывают о давней вражде, а родичам после ссоры грех не покумоваться.
День удался ясным. Солнце брызгало через лоскуты облаков и будило задремавшую землю.
В березовые рощи собирались девицы, где водили хоровод, кумились и по древним приметам пытались выведать предстоящее замужество. Без внимания не остались и деревья, стоящие на перекрестках дорог, — наряжали их девки в ленты и венки.
Глянул утром Андрей Иванович через окно терема и увидел, что береза у самых ворот стоит завитая, а длинными разноцветными лентами играет ветер.
Князь посчитал это хорошей приметой. Потянулся, поскоблил пятерней отлежалый бок и позвал рынду:
— Захар!
— Слушаю, батюшка! Чего прикажешь?
— Вот что тебе скажу — хватит мне без дела маяться. К государыне сегодня поеду. Пусть конюхи черных жеребцов запрягают, да чтобы попона на них нарядная была, без единого пятнышка, золотыми нитями вышита и жемчугом унизана.
— Как скажешь, князь, — ответствовал рында и, громко споткнувшись у порога, оставил князя в одиночестве, почесывающим тугой живот.
Дорога до дворца московских государей занимала не более получаса, но Андрей Иванович подготовился к ней так, будто отправлялся в дальний поход. Он выехал в окружении дюжины рынд, каждый из которых был одет в охабень, атласные сапоги с замысловатым витым узором, а в руках держал большой топор.
Сам князь старицкий облачился в парадные доспехи: на голове золотой шлем с дорогими каменьями и жемчугом, броня из серебра, а поверх нее зерцало из четырех позолоченных пластин. В руках Андрей держал шестопер.
Под стать всадникам были кони: дорогая сбруя, седла из золотой парчи, узда убрана шелковой бахромой, и все до единого вороной масти.
У самых ворот в Кремль князя остановил караул:
— Ты кто таков? Почему при оружии во дворец едешь?
— Али ты не видишь, что князь старицкий перед тобой, — тронул поводья Андрей Иванович, и конь грудью оттеснил ретивого караульничего.
— А ты меня, князь, не жми. Это тебе не твой двор, чтобы служивых людей копытами топтать. Али не ведаешь о приказе великой государыни, чтобы всякий входящий во дворец спешился и снимал шапку перед ее милостью. — И отрок ухватил лошадь за уздцы.
— А ты, видать, служивый, безнадежно глуп, ежели думаешь, что я всякий входящий, — начинал терять терпение старицкий князь. — Пошел прочь! Дай проехать!
— Караул! — неожиданно громко завизжал детина. — Заряжай пищали! Ежели князь старицкий надумает въехать на московский двор конно и при оружии, палить в него из пищалей, не мешкая.
Андрей Иванович глянул в серые глаза молодца и понял, что тот скорее упадет бездыханным на его пути, чем пропустит в распахнутые ворота.
