Екатерина шла в окружении дюжины девиц — юных, красивых, беспечных. Если придворные девушки выглядели жемчугом, то принцесса казалась крупным бриллиантом. В ее движениях, в голосе не было и намека на порок.
— Вот это да! — наконец вымолвил окольничий. Мысли обрели обычный порядок, Федор Сукин смог размышлять. — Будет что отписать Ивану Васильевичу. Знаю теперь, кому на русском государстве следующей царицей быть.
И перекрестился Федор Иванович: не то на островерхие шпили костелов, не то на увиденную красоту.
После молитв Сигизмунд-Август призвал к себе графа Черновского, начальника дворцовой стражи. Во дворце поговаривали о том, что король питал к своему фавориту чувства гораздо более глубокие, нежели обычная привязанность.
— Вы сделали все так, как я просил? — придал голосу парафиновый оттенок польский король.
— Все было именно так, как вы и сказали, ваше величество. В платье Екатерины мы обрядили одну из ее любимых служанок, Гранечку. Сама же принцесса была в одежде фрейлины и могла сполна насладиться удивлением русского посла.
— Да. Фрейлина Гранечка и вправду красива.
Король вспомнил девушку лежащей на королевской постели поверх атласных покрывал. Даже Венера почувствовала бы себя уродиной в сравнении с паней Гранечкой.
— Посол Сукин стоял с открытым ртом до тех самых пор, пока принцесса и фрейлина Гранечка не скрылись за дверьми костела.
— Представляю восторг князя Ивана, когда посол ему распишет прелести его будущей супруги. Приведите в мои покои Гранечку… я ее лично награжу за оказанную мне любезность.
— Слушаюсь, ваше величество.
Король поймал на себе при этом ревнивый взгляд графа.
Федор Иванович Сукин уехал из Варшавы в тот же день. Порастряс немного денег в близлежащих тавернах, испробовал вдоволь польского пива и понял, что более делать здесь нечего — нужно с благой вестью спешить в Москву.
При прощании король Сигизмунд-Август был более любезен. Он протянул даже для целования окольничему руку, а потом передал письмо для «князя Ивана», сказав с улыбкой, что Екатерине не терпится выехать в Москву.
Федор Сукин только поклонился на улыбку польского короля и понял ее по-своему. Но об истинном ее значении знал только Сигизмунд-Август: утром из Финляндии приехал приятель Екатерины — брат шведского короля Иоанна. И, запершись с герцогом в покоях, она не желала никого более видеть.
О поступке принцессы придворные тотчас доложили королю. Сигизмунд отреагировал равнодушно, понимал, что ему не удастся набросить узду на безрассудство Екатерины.
— Пускай делает что хочет, — миролюбиво отвечал польский король, — надо же ей порезвиться перед тем, как она выйдет замуж за русского князя. А герцог Финляндский хороший ловелас, он научит Екатерину многому полезному, что наверняка должно пригодиться в супружестве.
И придворные паны охотно поддержали шутку короля веселым смехом.
Выбор сделан
Князь Темрюк не обманул — утром следующего дня он привел дочь ко двору, где она сумела покорить Ивана Васильевича своей восточной красотой. Не было у царя таких девок, чтобы взирали на него без всякого страха и не ведали даже смущения. Видать, закалил ее черкесский князь в боевых переходах, даже комнату она пересекала совсем не по-бабьи — решительной уверенной поступью, будто не в горницу пришла, а на поле брани ступила. И первое слово, произнесенное княжной, показалось царю боевым кличем.
А может, бранит его кавказская принцесса?
— Чего глаголет княжна? — поинтересовался Иван Васильевич. — Может, прием ей не по нраву пришелся?
Самодержец подумал о том, что пенять на равнодушие Темрюк не сможет. Старшего князя Кабарды встречали богато: челядь в золотных кафтанах выстроилась в два ряда от самых ворот до сенных палат, а поклонов при этом было столько, сколько не в каждую Пасху кладут.
— Прием был хорош, государь, — улыбнулся князь Темрюк. Русский язык он знал с малолетства — одна из жен отца была крестьянкой из-под Ярославля. — Только дочь не знает русской речи.
— Ничего, выучит. Будет у нее на то время! — заверил Иван Васильевич и уставился на огромное ожерелье из бриллиантов, которое украшало красивую шею кабардинской принцессы. — Спроси, князь, у дочери, каково ей на Москве?
Темрюк перевел вопрос самодержца.
Вновь заговорила Кученей, и опять Ивану Васильевичу показалось, что зазвучал ручей, да не тот, что сбегает по склонам, прокладывая себе путь по желтому уступчивому песку, а другой, напоминающий горный поток, который бежит, показывая свой строптивый характер, непременно норовя перевернуть встречающиеся на пути камешки.
— Дочь сказала, что Москва ей понравилась даже больше, чем Самарканд.
— Тоже мне, Самарканд! — подивился Иван Васильевич. — Ты ей скажи, что у нас земли поболе будет. А где она еще столько меха увидит, как не на Руси? Такое богатство не у каждого государя сыщешь. А холопы мои в золоте ходят, — махнул Иван на стоявшую в дверях челядь, на которой и вправду были золотные кафтаны. — В Самарканде столько бродяг, сколько у меня по всей Руси не наберется.
Иван Васильевич лукавил, и об этом великий князь Темрюк знал. Перед самым приездом кабардинского гостя самодержец распорядился собрать бродяг с города и из посадов, а затем вывезти их подалее от столицы. Стрельцы, не слушая протестующих криков ходоков, вязали их по рукам и ногам, после чего поленьями складывали на дребезжащие телеги. За два дня Москва освободилась от пяти тысяч бродяг.
— Верно, царь Иван, — улыбнулся Темрюк, — а почему ты умолчал о своей казне, которая по богатству превосходит сокровищницу султана Сулеймана?
Казна русских царей была особой гордостью Ивана Васильевича, и каждый, кто попадал в нее, тотчас терял счет времени. Она походила на дивный сад, где плодами были искрящиеся изумруды, рубины, а в кувшинах прозрачными каплями застыли бриллианты. Сундуки доверху наполнены золотом. На стенах висели поклонные кресты и распятия, украшенные самоцветами, и свет от свечей, отражающийся в драгоценных камнях, был настолько ярким, что казалось, будто бы на каждого вошедшего падает божье сияние. Блеск фонарей многократно усиливался от прозрачных граней самоцветов, множества ожерелий, окладов, кулонов, которые были разложены на ковриках, висели на стенах, лежали на полках, выглядывали из полуоткрытых сундуков, свет ломался в радужные линии и ложился на разинутые рты гостей.
Эта картина повторялась всякий раз с каждым, кто впервые переступал сокровищницу.
Казна занимала с дюжину комнат, огромный подвал, где, не смыкая глаз, несли караул три десятка стрельцов, вооруженных пищалями. Они зорко всматривались в каждого входящего, и даже князь Темрюк испытал на себе недоверчивые взгляды.
Эти многие комнаты вобрали в себя сокровища первых киевских князей, где на почетном месте, в красном углу под иконой, лежали шапка Владимира Святого и его крест, который он получил от святейшего после крещения. Здесь были доспехи Вещего Олега и браслеты Всемилостивой Ольги.
