— Каждый из вас, вступающий в наше братство, не может ни выйти из него, ни ослушаться воли его верховного правителя, — наконец заговорил Гордей. — Отныне вы навсегда связываете свою жизнь с его законами и обязаны их исполнять так же свято, как христианин служит десяти божьим заповедям. Я вас спрашиваю, добровольно ли вы вступаете в наше братство?
— Да, — гулким эхом отозвались стены.
Собравшиеся дрожали, и трудно было понять, отчего это — от страха или от наступившего мороза.
А Циклоп Гордей, поправив край черной повязки, продолжал:
— Отныне вся жизнь ваша будет принадлежать братству! — В толпе вступающих в братство Циклоп разглядел девку редкой красоты. Гордей подумал о том, что девке на морозе наверняка холодно, но он сумеет ее сегодня согреть на теплом сене в одной из монашеских келий. — Все ваши помыслы и деяния будут связаны только с братством. Вы подчиняете себя и свое будущее только нам, каждый свой шаг вы сверяете с его верховным правителем. Только он может быть для вас и судией, и отцом. Вы должны отречься от своих матери и отца, потому что с сего дня вы приобретете новую семью. А в моем лице должны видеть и государя, и судью, и защитника. Согласны ли вы?
— Согласны!
— Предупреждаю вас, каждое слово правителя братии вы должны воспринимать как закон, каким бы чудным он для вас ни показался! Если же кто-нибудь из вас осмелится нарушить данную клятву, его неминуемо постигнет заслуженная кара. А теперь еще раз спрашиваю вас… согласны ли вы выйти из этого храма нашими братьями?
Шум на монастырском дворе умолк — все ждали последнего слова страждущей братии. Еще не поздно — можно выйти из общего круга, прикрыть нагое тело ветхой одежонкой и, подставив под хмурые взгляды спину, уйти совсем. Кто знает, возможно, и повезет, и, как прежде, удастся выпросить копеечку где-нибудь на подъездах к Москве, но сытных базарных площадей стольной уже не видать. Они крепко заселены гордеевской братией, которая аккуратно платила дань всемогущему вору.
Бродяги стояли, плотно прижавшись, видно, пытались сохранить последние остатки тепла.
— Согласны!
— Если вы согласны… Гришка! — позвал Циклоп своего верного раба. — Принимай в братию!
Гришка принес со двора огненный прут, на котором жаровней полыхал крошечный металлический цветок: Адамова голова — клеймо, которое отличало Гордееву братию от множества бродяг.
Григорий неспешно обходил раздетых нищих и терпеливо прижигал каждому руки. Точно так дальновидный хозяин метит табун лошадей, перед тем как запереть в загоне.
Когда очередь дошла до девки, Гордей неожиданно вскричал:
— Не трожь! Красота-то какая! Не порти клеймом девицу! Она при мне будет. По утрам сорочку подавать станет. Вместо клейма отвесь ей с пяток плетей. Да осторожно! Чтобы кожу на таком теле не сорвать, мне она без язв надобна.
Циклоп садится на трон
Неделя прошла, как выехал государь, а о нем ни слуху ни духу. Сгинул среди лесов, утоп в непролазных болотах, и немым укором о давних обидах стоял посреди Москвы Кремль, не охраняемый теперь никем. Сиротливым он казался, потерянным.
Если кто и мог поравняться в величии с государем, так это Гордей Циклоп, который за последнюю неделю окреп настолько, что посмел ввалиться в темницы в окружении вооруженной братии и потребовал у перепуганных игуменов ключи от всех подвалов и ям.
Распахнулись врата монастырей, и на улицы Москвы выкарабкалась кандальная братия, и невеселый звон от тяжких цепей разошелся во все, даже самые глухие уголки Москвы.
Если раньше на каждых вратах столицы стояло до полусотни стрельцов, а после полуночи Москву обходил усиленный караул вооруженных отроков, то за последнюю неделю, кроме шатающихся бродяг, в полуночном городе встретить было некого. Москва будто вымерла и не хотела просыпаться даже с рассветом.
На следующий день после государева отъезда на улицах Москвы было до смерти забито двое бояр, и теперь вельможи показывались на людях в сопровождении огромного числа стражи и своры злющих псов, которые по желанию хозяина могли растерзать всякого возроптавшего.
Через распахнутые настежь врата в столицу приходила чернь и уже размещалась не только на сторожевой башне, но заняла все подвалы и чердаки, наполнила несносным зловонием улицы.
Нетронутым оставался только Кремль, который гордо возвышался над Москвой среди всеобщего греха и блуда, и даже Гордей не осмеливался посягнуть на брошенное государем хозяйство.
Гришка, слуга и помощник великого татя, нашептывал Циклопу:
— Гордей Яковлевич, а может, займешь дворцовые палаты, тогда государем на Москве сделаешься.
Эта грешная мысль не однажды посещала и самого татя, и он бы ни секунды не сомневался в своем самодержавном выборе, если бы имел хотя бы каплю княжеской крови. Но он был вор! И царская корона была отмерена не на его чело.
Гордей Яковлевич, опершись на силу, смог бы занять опустевшее кресло в Тронном зале, но он знал и то, что вряд ли сумеет продержаться в царях хотя бы год. Первым, кто не захочет увидеть великокняжеский венец на голове татя, будет духовенство, которое сумеет растревожить его нищенское воинство и наверняка отыщет в его ближайшем окружении надежных сподручных, а те уж постараются спровадить зарвавшегося наглеца в мир праотцев.
Куда проще быть невидимым государем, зная, что и рынки, и торговые лавки принадлежат только тебе, а каждый ростовщик в столице, каждый ремесленник с посадов кладет денежку в бездонный карман воровской братии.
Если кто и смог бы занять кресло отрекшегося самодержца, так это Яшка Хромой. Нахальства ему не занимать! Он даже ликом смахивает на Ивана Васильевича, да и взгляд такой же пронзительный и вороватый.
Прошел слух, что уцелел Хромец от карающей длани Циклопа и сейчас плачется о своих грехах где-то на границах Северной Руси. Что будто бы принял игуменство от братии и создал там такой же строгий порядок, каким когда-то славилась его воровская дружина. Слух казался небылицей, но, зная Яшку Хромого, Циклоп Гордей подозревал, что так оно и есть.
Однажды Гордей решил-таки посетить государев двор и прокрался туда в одну из беззвездных ночей.
Дворец подавил его своим каменным великолепием. Все здесь было необычно, начиная от рундуков и лестниц до огромных светлиц с разрисованными стенами. И, гуляя по длинным коридорам царского двора со свечою в руке, Гордей не мог сдержать вздоха восхищения:
— Красота-то какая!
Гордей Яковлевич величаво ступал по толстым коврам. Его единственный глаз с жадностью разглядывал убранство комнат. Привыкший к узенькой келье, разбойник терялся среди дворцового великолепия.
Все двери были настежь, только иной раз створки обиженно поскрипывали, словно жалились на судьбу. Еще неделю назад возле каждой стояли стрельцы и распахивали их перед именитыми гостями, а сейчас забавы ради баловался залетный ветерок.
