И вдруг Гордей увидел то, ради чего он явился в царский дворец: в самом дальнем углу одной из комнат стоял царский трон. В том, что это был трон именно Ивана Васильевича, Циклоп не сомневался: восседавшего на нем царя приходилось видеть неоднократно — слуги ставили трон перед государем во время медвежьих забав, рынды несли его даже через весь город, когда царь предпочитал идти на богомолье пешком. И сейчас заброшенной дорогой игрушкой трон стоял в самом углу.
Видать, государь и вправду отрекался от царствия всерьез, если не пожелал брать трон — один из символов самодержавного величия.
Трон стоял у самой стены, развернутый спинкой к выходу, будто кто-то, уходя, пнул его с досады.
Гордей Яковлевич приблизился к царскому месту. Тронул рукой подлокотники, и пальцы почувствовали ласку бархата. Сиденье было обито атласом, и, видно, царь чувствовал себя на мягкой обивке весьма уютно.
Гордей развернул трон, который оказался очень тяжелым, и теперь он совсем не удивлялся, вспомнив, как трое дюжих отроков несли его на плечах, низко согнувшись под дубовой тяжестью. Некоторое время разбойник рассматривал резьбу, выполненную с таким искусством, что казалось, достаточно покропить живой водой, чтобы двуглавый орел у самого изголовья воспарил к потолку, а фигурки апостолов приняли плоть.
Удобно, должно быть, сидеть на троне государю. Отсюда не то что Москва — вся Русь видна!
И Гордей осторожно опустился на царский трон.
Отсутствие Циклопа осталось незамеченным обитателями сторожевой башни, но сам тать уже возвращался иным. Словно надкусил самодержавного яблока, и сок его глубокой отравой просочился вовнутрь.
Гордей Циклоп хотел повелевать!
Мало теперь ему было Москвы. Всю Русь подавай с потрохами!
Следующим днем великий тать разослал во все концы Московии гонцов с посланиями: «Почитать и привечать детей братства. Исполнять волю Гордея Яковлевича, как если бы то был наказ самого царя. Встречать гонцов с хлебом и солью, как посланников божиих, и честь им воздавать великую!»
Простившись с Москвой и помолившись напоследок в древних хороминах, в большие и малые города расходились сотоварищи Гордея Циклопа, которые должны были на окраинах создавать братства нищих, по могуществу не уступающие содружеству сторожевой башни.
При прощании каждого из них Циклоп увещевал словесами:
— Создайте в городе братию по нашему образцу и подобию, сами же станете во главе и будете управлять ею по своему умыслию.
Это были те две дюжины монахов, с которыми когда-то Гордей завоевал Москву; теперь он окреп настолько, что мог позволить себе отпустить их в дальние края.
— Слушаемся, батюшка Гордей Яковлевич, — кланялись монахи.
— Будьте в этих городах строгими отцами и справедливыми судьями. Понапрасну не карайте и людей не обижайте. Крепите свою мошну и денег зазря не тратьте! И еще… вы должны слушать мой указ, как если бы он исходил от самого бога. Сила наша в многолюдии и деньгах, а потому расширяйте свою братию и крепите казну. Деньги с вестовыми переправляйте в Москву в срок!
— Слушаемся, батюшка, — челом били разбойнички и расходились каждый в свою сторону: в Звенигород, в Тверь, во Владимир, в Кострому, в Вологду…
Циклоп Гордей действовал подобно князю-завоевателю, изо дня в день расширяя свои просторы, делая их все более безграничными. Поначалу это был небольшой закоулок Москвы, где стали собираться бродяги, совсем скоро его владения включали не только стольную, но и примыкающие к ней посады, а вот теперь Гордей Яковлевич замахнулся на многие города Руси. Эта битва была бескровной, поскольку царствие, которым долгое время повелевал Хромец, пришло в упадок, и челядь, признав в Гордее крепкого хозяина, добровольно сдавалась на его милость.
Совсем скоро со всех городов Руси маленькими ручейками потекут в Москву пожертвования, и казна Циклопа распухнет от небывалого прибытка.
Гордей Яковлевич захотел иметь точно такой же трон, как у самодержца, чтобы, откинувшись на его широкую спинку, можно было бы лицезреть свои бродяжьи колонии за много сотен верст.
Трон был изготовлен ровно за неделю самым искусным столяром Москвы, только вместо орлов у изголовья было вырезано злодейское лицо самого Гордея Циклопа. Посмотрев на работу, лиходей остался доволен и заплатил мастеру столько гривен, сколько у удачливого купца не выходило и за полгода торговли.
— Батюшка! Отец родной! — бросился в ноги татю мастеровой. — Пожаловал так пожаловал! Ежели что еще требуется, так ты сразу ко мне приходи. Лучше меня все равно никто не смастерит, а тебе и за так сделаю.
Теперь трон стоял на самом верху башни, в просторной «келье» Циклопа, и каждый, кто входил в его комнатенку, обязан был ударить челом у самого порога со словами:
— Кланяется тебе, государь наш Гордей Яковлевич, раб твой!
Почести Гордей Циклоп принимал достойно, словно всю жизнь рос в почете и достатке. Только кивнет слегка крупной головой — слышал, мол — и велит руку целовать, как милость.
Теперь Циклоп чувствовал себя на Москве если не венчальным самодержцем, то уж приемным сыном царя, а потому выставил на всех воротах сторожей-разбойников, которые воротили от города всякого, посмевшего не пропеть здравицу великому вору.
Встанут на пути детины дюжие молодцы и вопрошают:
— Признаешь Гордея Яковлевича?
Перепуганный путник головой машет и, поглядывая на крепкие кулаки разбойников, спешит поддакнуть:
— Признаю! Признаю!
— А коли признаешь, тогда шапку сымай перед его святостью!
Находились такие, кто на слове «святость» кривил губы и оттого ронял зубы на стоптанный снег. Но больше было других: снимут уважительно шапку, отвесят поклон и пожелают здравицу всемогущему разбойнику.
От этого нашествия татей на столицу терялись и бояре: заприметят толпу гогочущих разбойников и спешат свернуть в сторону. Такие не то что кафтан содрать, шею отвернуть могут.
Тати сновали из одного конца города в другой — распевали частушки и похабные песни, девки визжали и орали, будили грех.
Поутру Гордей Яковлевич объезжал свое подданство; уподобясь самодержцу, он привязал к карете гремящие цепи. Циклоп требовал чинопочитания, да такого, чтобы позавидовать мог сам государь. Чтобы московиты кланялись низенько и чтобы величали его не иначе как «батюшка». Спуску Гордей не давал никому и приказывал валять в снегу каждого, кто посмеет противиться его воле. И московиты со страхом и веселостью наблюдали за тем, как кунали в снежную купель головой не только окольничих, но и бояр. Фыркая и отплевываясь, те созывали на голову взбунтовавшегося холопа до сорока бед, махали кулаками и обещали плетей. Однако при следующей встрече с московскими татями они кланялись большим поклоном, приговаривая:
— Спасибо, батюшка! Спасибо, родненький!
