В голосе Ивана ощущалась такая надежда, что погасить ее было невозможно.
— Верю, Ваня, верю, мой государь. Иди же ко мне, дай я тебя обниму крепко.
На мгновение Анастасия почувствовала себя матерью: взять бы да и подержать государя на руках! А Иван уже склонил голову к ее груди и просил ласки. И она осторожно, как смогла бы сделать это только любящая женщина, притронулась ладонью к жестким волосам мужа. Только сейчас поняла Анастасия, что перед ней был мальчишка, по прихоти судьбы облаченный в царское одеяние.
— А ты приляг подле меня, государь.
Самодержец скинул с себя халат, подумав, отцепил с шеи крест и лег рядом с царицей. Анастасия вдруг почувствовала, что к ней вернулось то волнение, которое она впервые испытала, шагнув в царскую опочивальню. Тогда Иван был нежен и, придавив ее всем телом, дал почувствовать благодать.
Царь лежал на спине, курчавая борода строптиво топорщилась, волос в свете тлеющего фонаря казался рыжим.
Анастасия ждала, что сейчас Иван вытянет руку и притронется к ней, но царь лежал неподвижно. Тогда она повернулась к государю, прижалась к его плечу и поцеловала в колючую шею.
Анастасия боялась открыть глаза, боялась спугнуть радость, которая заворожила ее тело. Она еще продолжала отвечать на толчки, а когда уже не стало сил, царица расслабилась; и легкий крик радости вырвался из ее горла.
Лиходей Гордей Циклоп
К вечеру опустели базары, на перекрестках уже не слышны крики нищих, выпрашивающих милостыню, жизнь в Москве помалу затихла. Караульщики обходили пустынные улицы, стаскивали упившихся бражников в богадельни, а тех, кто не желал идти, подгоняли плетьми. Временами раздавались крики стражников и удары железа — это караул обходил свои владения. И единственное место, куда не заглядывали стрельцы, — Городская башня. Именно сюда со всей Москвы и с посадов приходили бродяги и нищие, чтобы переночевать, а то и просто укрыться от караульщиков.
Башня жила по своим законам, которые неведомы были ни царю, ни боярам. Часто можно было услышать среди ночи пронзительные голоса ее обитателей — если жизнь в Москве замирала, то на Городской башне она только начиналась.
Правил обитателями башни одноглазый верзила с косматыми ручищами, известный всей Москве как Циклоп Гордей. Одного его слова было достаточно, чтобы навсегда изгнать провинившегося с Городской башни, и тогда просторная Москва становилась для бедняги тесной: не будет ему места на паперти у соборов, не сможет он просить подаяния на базарах, а если удастся кое-что выклянчить, так тут же его оберут собственные собратья. И самый разумный выход — это подаваться в другие места.
Но словом Гордей наказывал редко, чаще всего ткнет огромной ручищей в рыло и ласково пропоет:
— Неслух ты, однако, или позабыл, что Гордея слушаться пристало. Это тебе наука на будущее будет. — И, перешагнув скорчившегося от боли проказника, потопает дальше.
Гордей знал всех обитателей Городской, или Бродяжьей, как называли ее в народе, башни, и те, признавая в нем хозяина и господина не ленились перед его честью снимать шапки.
Поговаривали, что принесла нелегкая Гордея Циклопа в Москву еще двадцать лет назад. Явился он в город в длинном схимном
[41]
одеянии, с широкими белыми крестами на руках, нести слово божие в богадельни для спасения заблудших душ, да так и остался. То ли слово было не слишком крепкое, то ли заблудшие в своем грехе зашли слишком далеко, только эти встречи не прошли для Гордея бесследно, и скоро его увидели с котомкой нищего. Старожилы помнили, как сидел Гордей у Чудова монастыря, выпрашивая жалкое подаяние, вспоминали его пьяненьким и часто битым.
Вот в одной из пьяных драк и потерял он левый глаз. С тех пор и закрепилось за ним обидное иноземное прозвище Циклоп, и лицо его, словно в трауре, было перетянуто темной узенькой лентой.
Однако природная сила Гордея и незаурядный ум поставили его над всеми. Бывший монах сумел собрать вокруг себя братию, которая промышляла на дорогах не только милостынею, но и грабежами. Поначалу подчинили базарные площади, забирая у нищих большую часть подношений, потом захватили ночлежки, расположенные в глухих местах Москвы.
Следующей ступенью стала Бродяжья башня.
В то время обитателями Городской башни заправлял Беспалый Тимофей, прославившийся в Москве своей изобретательной жестокостью. Посмевших дерзить ему он подвешивал за ноги и лупцевал кнутом. Каждый нищий, искавший приют на Городской башне, должен был заплатить хозяину мзду, а тех, кто тайком проникал под своды, Тимофей наказывал прилюдно палками. Эту пытку он называл торговой казнью.
Беспалый устраивал суд и над теми, кто приносил меньше всех милостыни. Виновного раздевали донага, привязывали к бревну, клали рядом плеть, и всякий проходивший мимо обязан был огреть провинившегося этой плетью.
Тимофей тыкал в страдальца беспалой рукой и выговаривал зло:
— Вот смотрите, так будет с каждым, кто посмеет нарушить закон Бродяжьей башни!
И вот однажды в Городскую башню поднялись две дюжины монахов. Каждый сжимал в руке нож. Они молчаливым рядком прошли мимо оторопевшей стражи Беспалого, так же мирно проследовали через просторный первый этаж, где обычно развлекались бродяги, и поднялись на самый верх, где жил Тимофей. Никто не посмел окликнуть серьезную братию, тем более преградить пришельцам дорогу, и немногие свидетели молчаливо смотрели вслед, понимая, что на башне наступают иные времена.
С минуту было тихо. А потом раздался истошный вопль и мягкий стук, как будто сверху уронили мешок.
Дряблое тело столкнулось с земной твердью.
На ней с разбитой головой и открытым ртом лежал всесильный Беспалый, который еще утром мог карать и миловать.
— Слушайте меня, господа оборванцы! — заговорил Циклоп Гордей, поправляя на лбу повязку. — Отныне я ваш хозяин, только я теперь вправе миловать вас и наказывать. Знаете ли вы меня?
Совсем не к месту казалось его схимное одеяние с крестами на плечах.
— Кто же тебя не знает? — подивился стоящий рядом старик. — Гордеем звать!
— Для вас я отныне господин Гордей Яковлевич, или отец Гордей! Как кому угодно. Так вот, власть сменилась, а порядки я оставляю прежние. Теперь деньги, причитающиеся Беспалому, вы должны отдавать мне и братии моей, — ткнул Гордей в сторону монахов, которые уже плутовато посматривали на нищенок. — Я же для вас отцом буду! У меня вы и защиты ищите, а коли кто неправ окажется, так пеняйте на себя.
Гордей Циклоп занял комнаты, где совсем недавно был хозяином Беспалый. А Бродяжья башня едва приходила в себя от потрясений.
— Тимофей-то хоть и бивал нас частенько, но зато своим был, — говорили нищие. — А этот пришлый как захочет, так и будет судить. А наших законов он не знает.
