— Авось обойдется.
Не обошлось.
Пожар, как и предрекал Василий Блаженный, вспыхнул в Воздвиженском монастыре, спалив зараз деревянную церквушку и монашеские кельи, в которых сгинуло в полымени до дюжины чернецов. Пламя объяло монастырский двор, и только каменный собор величавым остовом возвышался над разбушевавшейся стихией. Но через несколько часов пожара начал крошиться и он, добивая и сокрушая камнем все живое.
Горожане выстроились в живые цепи, передавали наполненные кадки, ведра с водой, пытаясь загасить огонь, но пламя, сполна утолив жажду, разгорелось с новой силой. Уничтожив монастырские постройки до земли, оно стало искать нового разбоя, грозило перекинуться на кремлевский двор, и совсем скоро загорелись митрополитовы палаты и избы дворни.
Пожар длился уже неделю. Он то стихал, а то вдруг, распаленный порывами ветра, разгорался с большей силой, метал огненные щепы по улицам, загонял их под дома, заносил на крыши.
Запылали купола Успенского собора, и тоненькими желтыми ниточками на землю с крестов и маковки закапало расплавленное золото. Спалив Казенный двор, огонь подобрался к Оружейной и Постельной палатам, полным разного добра — оружия и церковной утвари.
Загорелась царская конюшня. Жеребцы исступленно ржали, задыхаясь от ядовитого смердящего дыма. Ворота распахнулись, и лошади ошалело устремились по московским улочкам, подминая копытами всякого, кто встречался на их пути.
В московских церквах и соборах денно и нощно шла служба. Архиереи и дьяконы неустанно просили заступничества, певчие на клиросе тянули псалмы в три смены, сам митрополит, позабыв о бремени лет и поправ усталость, не сходил с амвона — вещал проповеди и призывал к покаянию. Однако огонь не стихал. Не было сил, чтобы противостоять пламени. Горожане бросали дома, уходили в посады на Яузу, попрятав немногое, что было, в мурованных церквах, но и те, не устояв перед жаром, рассыпались в мелкую пыль, погребая под собой людское добро.
Ночью раздался страшный взрыв — это огонь пробрался к пороховым складам и взорвал их.
С колокольни Успенского собора пономарь бестолково бил в колокола, и этот набат больше походил на похоронную песнь.
Иван, забравшись на терем, видел, как рушатся мурованные дома, строенные итальянцем Аристотелем Фиораванти, и уже сгинули в огненном жару жилища.
Всюду царили хаос и неразбериха.
— Иван Васильевич, государь наш, — молил Федька Басманов царя, — съезжать надобно с Москвы, и немедля! Того гляди, сам дворец от жару рассыплется!
Иван упорно не хотел покидать крепость, ему казалось, что, оставь он сейчас Москву, — и не вернется сюда уже никогда, и вместе с этим отъездом завершится его державная власть.
А Басманов продолжал:
— Не от себя я прошу, не о себе забочусь, ото всех бояр прошение, от всего православного мира. Тьма народу уже в огне сгинуло, каково же нашей державе будет, если и царь еще сгорит?
Иван не отвечал. Смотрел на Москву-реку и не видел берегов. Клубы дыма темно-желтым смерчем кружились над водой и закрывали ее от царского взора. Иногда щепы долетали и на двор, и караульщики, не мешкая, заливали их водой, а те смердили угарным духом.
Иван услышал рев. Это горевал его любимец — медведь Басурман.
— Медведей со двора вывести! — распорядился царь и снова уставился вдаль.
Огонь, он хуже любого татя. Вор хоть стены оставит, а пожар заберет и их.
Рев медведей сделался отчетливее. И царь через дымовую завесу рассмотрел, как выводили Басурмана. Зверь не рвался, видно, ощущая опасность, беспокойной собачонкой шел за дворовым. Острые лопатки горбом возвышались на спине, когда медведь прижимал голову к земле, спасаясь от удушливого дыма.
Басманов настаивал:
— Царь Иван Васильевич, сделай милость, езжай в Воробьево, мы там для тебя и хоромы присмотрели. В имении у боярина Челяднина жить станешь. Хоромы у него хоть и не царственные, но не хуже прочих будут. А как уймется огонь, как отстроим вновь Москву, так опять в свои палаты вернешься.
— Где митрополит Макарий? — спросил хмуро Иван, оборотясь.
— В Успенском соборе он, государь. Службу стоит. Пожар молитвами унять хочет.
— Всех коней вывели?
— Да, государь.
— Медведей?
— И медведей вывели, Иван Васильевич, даже клеток не понадобилось. Словно послушные псы шествовали.
— Ишь ты, — усмехнулся царь, вспоминая разъяренного Басурмана. — Что ты о пожаре, Федор, думаешь?
— Крепкий пожар, — отвечал Басманов, — столько вреда и татары с ордынцами не смогли бы причинить. Все спалил, злодей! В Китай-городе все лавки с товарами, все дома погорели! Огонь-то уже из Москвы выбрался, по Неглинной большой посад сгорел. По Мясницкой улице пожар Мамаем прошелся и церковь Святого Флора в щебень превратил. В каменных соборах иконостасы в огне сгинули, утварь церковная, в Греции купленная, сгорела. Казна в дым обратилась! Оружейную палату с дорогими пищалями и саблями заморскими не уберегли! Да разве все упомнишь!
— За грехи мои это наказание божие нашло, — произнес царь. — Молился я мало, а грешил безмерно. Царицу понапрасну обижал… Брата ее двоюродного шутом обрядил, а потом медведем затравил, — каялся государь перед холопом, как перед высшим судом. Басманов неловко топтался на месте, слушая откровение Ивана. — Бога я забыл, лукавым стал, вот отсюда и расплата!
Самодержец умолк. Разве он хозяин в Москве? Огонь теперь великий князь! А двум господам в одном дворе тесно, вот пламя и гонит самодержца. А уйти из Москвы — это, стало быть, права свои отдать.
Но Федор Басманов не сдавался:
— Государь, недалеко ведь ты уезжаешь, на Воробьевы горы, а оттуда Москва видна. Как все образуется, так ты и возвернешься.
— На Воробьевы горы… А что я с них смотреть стану? Москву спаленную? — И уже совсем резко: — Свечи затуши в комнате, что, огня вокруг мало?!
Федор задул свечи, но мрак не наступил — через оконца пробивался огненный свет, и блики его ложились на лицо государя, отчего оно казалось зловещим. Словно постарел Иван на десяток лет.
— Что в городе? Многие съехали?
— Да один ты, государь, и остался, все уже давно на Яузу ушли. А кто не съехал, так это тати! Шастают по домам и что есть гребут! На царский двор целая сотня разбойников хотела пробиться, так караульщики едва отбились. Из пищалей палили! Кого на месте живота лишили, а кого потом усекли. Хотели было в железо заковать, да куда там! Дел полно. Горит всюду. Крышу на Успенском соборе тушили, дворец едва не загорелся, так туда песок и воду таскали. Скрутили татей всех разом, а потом и порешили. Во дворец воры больше не ступали, зато по улицам шастают. Всюду решетки отворены, вот они этим и пользуются. А попробуй сейчас узнай, его это дом или нет? Ловим таких с мешками, а они говорят, что свой скарб спасают.
