И сейчас, собирая вокруг себя множество боярышень, Анастасия с легкостью расставалась со своими секретами. Девки следили за руками царицы, притаив дыхание. Пальцы у государыни умелые, быстрые, цепляли тонкую нить и так же ловко вправляли ее крючком в петлю, затягивали узор. Не проходило и нескольких минут, как на полотне появлялись очертания парящего кречета или лепестки распустившегося бутона.
— А потом вторую нить нужно, — улыбалась царица, заметив, как поражало девок волшебство, сотворенное руками. — Покрепче тяните, чтобы рисунок не разошелся, а петельки должны быть ровнехонькие, такие, чтобы не выступали друг перед другом. Вот так… А потом еще. А здесь можно серебряную нить вправить и цветочком ее растянуть, вот тогда рисуночек и засветится.
Девки внимательно смотрели на шелковое полотно, где уже обозначились веселые колокольчики, как вдруг пальцы царицы замерли, словно споткнулись о невидимую преграду.
— Что ты, матушка, что с тобой? — забеспокоилась ближняя боярыня Марфа Никитишна. — Аль заболело чего?
Анастасия Романовна почувствовала, как тупая боль, которая зародилась под самым сердцем, стала медленно сползать книзу, и, уже не в силах совладать с ней, она выдохнула из себя крик:
— А-а-а-а!
— Матушка-царица! Да никак рожает! Ну что, девки, встали? Попридержите государыню, а то ведь с лавки упадет! — переполошилась Марфа Никитишна. — Ох, вот уж угораздило так угораздило! Говорили же мы тебе, душенька, не вставай с постели, а она все свое перечит: «Боярышням узор хочу показать». Да разве ее, сердешную, переспоришь?
Кровь отхлынула от лица царицы. Не было места, куда не проникла бы эта боль. Казалось, она всюду: внизу живота, в ногах, в руках. И сама она сейчас представляла из себя одно больное место.
— Государыня, давай мы тебе поможем, под руки тебя возьмем и в мыленку проводим. А там уже все готово: простынка застелена, благовония накурены, иконка тебя приветливо встретит, вот там и родишь!
Царица чувствовала, что сделай она сейчас хоть шаг, — и родить ей тогда в светлице среди перепуганных мастериц и боярышень.
— Не могу я идти, Марфа Никитишна, видит бог, что не могу.
— Да что же делать-то? — И, уже приняв решение, прикрикнула на девок: — Ну чего рты пораззявили?! Зовите стольников, пусть царицу в мыленку перенесут. Платок дайте, накройте лицо, чтобы ни один из мужиков ее видеть не смел. Да и нечего им на жену царя пялиться! А ты, матушка, нацепи вот этот поясок. Он из кожи тура сделан… Вот так, осторожненько. Он тебе чрево не повредит, а разродиться поможет. Этим пояском Ванюшин дед чрево своей жене подвязывал, для родов он служит. Всем московским князьям помогал на свет божий выходить. Сказывают, дед Ванюшин специально на охоту ходил, чтобы самого большого тура подстрелить, а уже после из него поясок сделали… Иван Васильевич с этим пояском родился, и наследнички так наши на белый свет явятся. Ох, господи, государь-то еще ничего не знает.
Вошли стольники.
Не приходилось им бывать в царицыной светлице, и оттого в великом смущении они не могли смотреть по сторонам, а внимательно изучали узоры на своих сапогах.
— Ну чего же вы стали, родимые? Берите царицу да несите. Она, сердешная, вся пятнами бурыми покрылась. — И уже переполошенно: — Эй, девки, платок на царицу накиньте. Платок на личико, а одеяльце на живот.
Стольники осторожно приподняли царицу и понесли. Сейчас она больше походила на покойницу — такая же неподвижная и белая, только при дыхании платок приподнимался, раскачивая неровно свесившиеся уголки.
В мыленке государыню положили на стол. Знахарки колдовали над ее чревом. Но Анастасия разродиться не могла. Митрополит неустанно молился у ног царицы, у изголовья положили иконку. А потом, когда настал час, митрополит Макарий благословил государыню и вышел.
Однако дело шло трудно. Анастасия изошла криком, тискала побелевшими пальцами одеяло. Знахарки все сильнее сжимали упругий живот пояском из туровой кожи, а боярыни в панике перешептывались:
— Видать, дитя в утробе перевернулось, ножками норовит выбраться.
Государыня не могла родить вторые сутки. Митрополит во всех церквах повелел читать сугубую
[48]
молитву о спасении царицы, и к вечеру Анастасия родила мальчика. В монастырях и соборах раздавали щедрую милостыню, звонили колокола, и город узнал, что чадо назвали Дмитрием.
Благовещенский собор еще не освободился от лесов, мастеровые расписывали наружные стены, а митрополит у алтаря ликовал:
— Сын у государыни родился! Сын! Дмитрием назвали, а сие значит сын богини земли!
Три дня никто не мог зайти в мыленку, даже иконку и ту накрыли простыней, а на четвертый день, когда грех деторождения забылся, девки соскребли со стола присохшую кровь, вымыли полы, а митрополит, поплевав на углы, прочитал очистительную молитву.
Неделю Анастасия чувствовала себя слабо. Не поднималась совсем с постели и только просила пить. А потом, когда жизнь победила, попросила:
— Дите хочу подержать, пусть покормится. Грудь у меня испухла, освобождения хочу.
Дмитрий Иванович слеповатым щенком ткнулся в грудь царицы, долго не отпускал от себя алый материнский сосок и, уже насытившись, выплюнул его и заголосил, показывая государев норов.
Мамки и боярышни не отходили от царицы, порой надоедая своей незатейливой навязчивостью: то подушку поправят, то еще одним одеялом укроют… Устав от обременительной заботливости, Анастасия мягко, как могла только Милостивая, просила:
— Оставьте меня, боярышни, с сыном хочу побыть.
Боярышни неохотно покидали государыню, но тотчас являлись вновь, постоянно напоминая:
— Как же он на Ивана Васильевича похож. Носик и лобик как у царя, а какие у него ручки большие и сильные, ну чем не Иван Васильевич! Ты бы, государыня, отдохнула, а мы ему пеленочки поменяем.
Царица всегда неохотно выпускала из рук сына и часто, словно простая крестьянка, сама меняла простыни, мыла чадо теплой водой и, уж совсем не по-царственному, целовала дитя в розовую попку.
Дела духовные
Третий поход на Казань завершился победой, и к своему титулу государь добавил «царь Казанский». После возвращения он много времени проводил с женой и сыном. Мог подолгу ползать на коленях, на радость сыну изображать то ревущего тура, а то рассерженного медведя. И наградой для царя всегда был веселый смех Анастасии Романовны.
После пожара государь стал другим. Он совсем забыл про медвежьи забавы, забросил охоту, и трапезная уже не оглашалась бабьим визгом и пьяными песнями разгулявшихся бояр. Тихо было во дворце. Благочинно. Иван Васильевич усердствовал в молитвах и, уподобившись чернецам, не снимал с себя темного одеяния. Он совсем охладел к золоту и драгоценным камням. А то немногое, что у него осталось после пожара, продал иноземным купцам, чтобы было на что восстановить вотчину.
