Утром Иван Васильевич с митрополитом выехали в пустынь, где на путь служения господу шестьдесят лет назад встал отшельник Фома. Самодержец, словно простой чернец, был облачен в монашеский куколь, который стыдливо скрывал под грубой тканью дорогие парчовые наряды.
Скит, к которому привел царя митрополит, прятался на поляне среди низкорослого кустарника, вокруг которого поднимался смешанный лес. Митрополит и государь остановились у ветхого строения и стали терпеливо дожидаться. Грешно было входить вовнутрь, это все равно что заглядывать в суму нищего.
Ждать пришлось совсем недолго. Сначала донеслось сухое простуженное покашливание, а потом явился и сам пустынник.
Старик упал перед гостями на колени, а потом у каждого обнял ноги.
— Спасибо господу нашему за то, что странников мне послал. Милости прошу в мой терем. — Поднялся старик, опираясь на трость. И трудно было понять пустынника — всерьез он сказал про терем или пошутил. — Сделайте милость, отобедайте со мной. Правда, скупа моя пища — хлеб да вода, тем и живу. И на том спасибо господу, больше мне ничего и не надо.
Митрополит с государем вошли в скит. На столе лежала краюха хлеба, здесь же кувшин с водой. Старик аккуратно переломил хлеб.
— Ешьте, гости дорогие, не побрезгуйте моим угощением.
Иван Васильевич взял хлеб, отпил сырой водицы. А вкусно!
Старик уже позабыл про гостей, встал в угол перед лампадкой и погрузился в молитву.
— Как же ты живешь здесь? — спросил Иван, когда старец закончил молитву. — Не скучно?
Улыбнулся старик.
— А кто мне нужен, кроме бога? Только ему я и служу, остальное все тленно.
— Не холодно ли тебе под соломенной крышей?
Светлая улыбка старика была по-детски беззащитной.
— Я ведь только в прошлом году в избу перебрался, а до того под открытым небом жил. Молитва меня греет и от болезни всякой стережет. Денно и нощно молюсь, и все стоя! Времени на иное у меня не хватает.
Государь удивлялся все более:
— Неужно совсем не отдыхаешь?! А как же ночь? Аль тебе совсем спать не хочется?
— Хочется, — простодушно признался старец, было видно, что к лукавству он не способен. — Чтобы не уснуть, я на плечи себе вот это дубовое корневище кладу, — кивнул в сторону дверей старик, где огромным разлапистым змеем расползался корень древа. — Он мне на тело давит и напоминает о том, что грехи наши людские так же тяжелы и времени на празднество не осталось. Нужно молиться за всех грешных и о своих прегрешениях помнить.
Скит отшельника царь покидал в растерянности. Он ощутил себя мальцом перед святостью старика. Но у самого порога переполнявшая гордыня закипела и выплеснулась раскаленными словами:
— Знаешь ли ты, старик, кто перед тобой?
— А мне это и не нужно, — просто отвечал праведник. — Для меня все равны, все мы рабы божьи. Все мы его верные слуги — что боярин, что чернец простой.
— А что ты скажешь про государя московского?
Старик улыбнулся все с той же беззащитностью.
— У государя та же плоть, что и у остальных смертных; только Иисус по-иному сотворен: вино да хлеб — вот его тело!
Не хотелось государю уходить просто так. Он немного помешкал, а потом скинул с себя монашеское одеяние.
— Возьми мою рясу, старец. Она теплая! Твоя уже давно не греет.
Старик в отрицание покачал головой и мягко отстранил дорогой подарок.
— Не для меня она. Не для простого священника. И дорога мне моя ряса, вся жизнь в ней прошла, самим протопопом Алексеем дарена, когда я в Афон ходил. А теперь ступайте, молиться мне надо.
Собор продолжался, с большой пользой решая церковные дела.
Митрополит Макарий и вездесущий Иван Михайлович Висковатый подготовили указ, где повелевалось совершать богослужение по уставу и чинно, да чтобы текст был без прегрешений, а алтари составлены правильно.
Когда грамоту уже закончили, Висковатый вспомнил о главном:
— Блаженнейший, про блуд написать бы еще. Грешат монахи с монахинями. Противно все это христианской душе!.. Надобно монастыри женские и мужские порознь сделать. А давеча поганцы миряне монахиню чести лишили, затолкали ее в пристрой и ссильничали. А намедни баба одна блудливая в келью к монахам зашла, от поста божьего хотела их отвратить. Да они взашей ее да за ворота вытолкали!
— Верно говоришь, Иван Михайлович, напиши еще про то, что монахам и монахиням в миру жить не пристало. Соблазны отовсюду на их житие, дьявол их искушает, в греховное дело заставляет впасть, — отозвался Ма-карий. — А еще народец-то некоторый взял по образцу иудейскому бороды стричь! Русскому лицу это противно! Каково же в миру станет, ежели все лица босыми сделаются?
— Все так, владыка, что ни слово, то удар колокола праведного.
— Еще напиши о том, что татарской одежды много на православных. То платки бабы повяжут с узором противным, то платья их бесовские наденут, а то, глядишь, и в шароварах турецких выгуливают. Даже бояре и те сапоги татарские не стыдятся носить. Намедни как-то смотрю: князь Шуйский в сапогах татаровых разгуливает, а на них знаки басурмановы шелковыми нитками вышиты. Я ему и говорю: «Постыдился бы ты, князь, православных! Неужно не постыдно ногам твоим?! Неужно русских сапог по всей Московии не найти?» А он махнул рукой и далее пошел. Вот так-то! Скоморохов из города гнать! Царя-батюшку на площадях высмеивают, да и нас с тобою. Много в городах пройдох и пьяниц, которые скитаются по миру и обманом живут. Наказывать их как воров!
— Сделаю, блаженнейший, — макал перо в киноварь дьяк. — Вот завтра и дам глашатаю, пускай с Лобного места народу зачитают.
Решение Собора зачитывалось в базарный день, когда со всей округи понаехали купцы и мастеровые и, разложив товар на рядах, зазывали народ истошными голосами.
Московиты подходили к Лобному месту, позевывали, пощелкивали от безделья тыквенные семечки, слушали, как глашатай пытается перекричать зараз всех торговцев, и жалели, что не приехали скоморохи с медведями. Вот тогда было бы веселье!
— …По сему дню повелевается баням быть раздельным! Равно отдельным быть мужским монастырям и женским! Во прекращение повального блуда и хранения плоти в чистоте и невинности. Монахам и монахиням запрещается скитаться по миру, а также жить среди мирян! Равно мирянам запрещено жить в обителях божьих.
Монах, проходивший мимо Лобного места, только на миг приостановился и, глянув на глашатая в длинном зеленом кафтане, пробурчал хмуро в густую бороду:
— Не быть тому! Что Христом заложено, того не вырубишь! Указ богу не помеха.
И пошел дальше в сторону Чудова монастыря. А сутулая его спина, словно подставленная для бития, еще долго была видна между торговых лавок и разряженных купцов.
Иван Васильевич оказался скорым и на дело: не прошло и месяца после обнародования указа, как по епархиям разъехались церковные десятники да целовальники наблюдать за тем, как вершится государева воля. Дюжина чиновников, оставленных в Москве, ходили по корчмам и смотрели за тем, чтобы монахи и священники не блудили и не упивались в пьянство.
