— Краса моя принадлежит богу, — последовал смиренный ответ.
— Насчет сего мы еще поспорим, а сейчас распорядись выделить келью для своего государя! — повелел Иван, напоминая о том, кто здесь хозяин.
Царь посмотрел вверх, но не услышал птичьего крика. Беркут, зарывшись клювом в мягкий пух, уже спал.
Иван не шутил, когда объявил, что в монастырь приехал за утехой. Подремав два часа, он велел игуменье позвать всех монахинь. Их оказалось немало — полторы сотни душ, и одна краше другой! Иван в сопровождении Басманова и Калисы ходил из одной кельи в другую и, тыча перстом в смиренные лики, говорил:
— Вот ты!.. Завтра меня по лесу провожать будешь!
Девка кланялась и благодарила за честь, а Иван, стуча сапожищами, шел к другой старице.
— Что же ты с монахинями делать будешь? — хмурясь, спрашивала Пелагея.
— А ты мне, старица, допрос не чини, — сурово сказал Иван и, уже смягчаясь, продолжал с улыбкой: — Вспомни, что я когда-то с тобой делал, то и с ними вытворять стану. Я ведь сюда не богу приехал молиться. Для этой надобности у меня домовая церковь имеется. Потехи хочу! Поднадоели мне скоморохи, пускай теперь монахини повеселят.
— Чем же тебе так старицы приглянулись?
— Смиренностью, — лукаво подмигнул Иван Васильевич молодой монашке, скромно сидящей на жесткой постели. — Постриг принимают или святые, или те, кто в мирской жизни грешил много. А кто более всего в любви разбирается, если не грешницы?
Иван Васильевич отобрал полторы дюжины монахинь. Долго разглядывал их спереди и сзади, заглядывал под куколи, прищелкивал языком и, вызывая смех у бояр, хлопал девиц по бедрам.
— Такой товар на базарах выставлять нужно, а вы их под черным покрывалом прячете. Эх, бабоньки, позабочусь я о вашем житии, а вы меня за это ублажите. Вот что, старицы, сымайте свои наряды и облачайтесь в кафтаны стрельцов, а стрельцы пускай ваши куколи напялят! Вот будет потеха так потеха! — потирал царь ладони в предвкушении новой забавы.
Девки стояли в нерешительности, поглядывая на игуменью. Она им мать, ей и решать. Пелагея вдруг прикрикнула на девок:
— Ну, чего встали?! Не слышали, что царь-батюшка пожелал?! — И первой стала стаскивать через голову грубую монашескую мантию.
Иван Васильевич сначала увидел крепкие икры, потом покатые бедра, а уж затем ее всю. Царь всегда помнил ее именно такой: груди небольшие, плечи слегка окатаны, ноги длиннющие и белые, словно стволы гладкоствольных берез. Обнаженная фигура монашки походила на статуэтку, оставленную царю в прошлом месяце итальянским послом. Вылепленную бабу он называл Венерой и глаголил о том, что это, дескать, символ женской красоты; и, глядя на нее, Иван Васильевич не мог не согласиться с тем, что так оно и есть. Он оставил статуэтку у себя в покоях и без конца показывал верхним боярам, приговаривая:
— А умеют итальянцы лепить! Это не наши фрески. Глядя на такую красу, баб не устанешь вожделеть.
И только митрополит Макарий, растерев плевок о мозаику, проронил:
— Не о том думаешь, Иван Васильевич. О душе да о боге нужно помышлять, а ты все о бабах! Такая голозадая баба только на грех и может навести. Убрал бы ты ее с глаз долой!
Однако слушаться митрополита Иван Васильевич и не думал, а неделю спустя тот же самый посол в дар царю оставил Аполлона, и Иван поставил его здесь же, на полку.
— Ну чем не Адам и Ева в раю! Теперь только аспида завести осталось.
Сейчас царь подумал о том, что Пелагея походила на Венеру: тот же поворот головы, те же руки, целомудренно покоившиеся у бедер, и вместе с тем во всей фигуре было что-то очень порочное, что неумолимо притягивало взгляды и заставляло бунтовать плоть. Святая и грешница одновременно. Впрочем, Пелагея всегда была именно такой. Свежесть и распутство — вот что привлекало в ней царя. И сейчас, сняв с себя куколь, она доказала Ивану Васильевичу, что осталась прежней Пелагеей.
— Ну чего встали?! — прикрикнул государь на застывших стрельцов, которые болванами, пораскрывав рты, пялились на обнаженную настоятельницу. — Кафтаны снимайте и монахиням отдайте. Игуменья уже замерзла, вас дожидаючись.
— Это мы мигом, батюшка! Это мы мигом! Нет ничего проще, — сбросили с себя оцепенение караульщики.
Всякое им приходилось видеть, но чтобы с монахинями облачением меняться — впервые!
Пелагея взяла протянутый кафтан и надела его на себя с тем изяществом, с каким царица набрасывает на тело нагольную шубу.
[61]
Стрелец подхватил монашеский куколь и мгновенно спрятал в него первородный грех.
Девки разнагишались неторопливо, видно, так же обстоятельно они готовились к молитвам. Это переодевание доставляло Ивану Васильевичу огромную радость. Он едва сдерживал ликование и не мог устоять на месте: шумно расхаживал по келье, то и дело заглядывал девицам в красные лица и вопрошал:
— Может быть, вы на царя зло какое держите?
За всех отвечала Пелагея:
— Разве могут детям не нравиться их родители? Ты наш батюшка!
Переодевание девиц напоминало смотрины невест на царском дворе, вот тогда Иван и приглядел Анастасию Романовну.
— Хороши вы, мои девоньки, ой как хороши! Тяжкий это грех, такую красу в монашеские куколи прятать!
Повернувшись к стрельцам, он не мог удержаться от смеха. Монашеское платье сидело на плечах отроков кое-как, из коротких рукавов торчали волосатые ручищи, а сжатые в ладонях бердыши были так же смешны, как обнаженные колени.
Женский монастырь, до того ни разу не слышавший мужского хохота, глухим эхом отзывался на веселье Ивана.
— Потехи хочу! — бесновался государь. — Да такой, чтобы чертям щекотно стало. Выходи из врат, девоньки, в лес поедем!
В монастырь Иван Васильевич заявился с большим сопровождением: кроме стольников, с ним были московские дворяне, три дюжины сокольников, два десятка псарей, с дюжину бояр, рынды из молодых князей и еще невеликий отряд из стрельцов.
Сокольники на кожаных рукавицах несли по соколу: на головах у птиц небольшие клобучки, и своим смирением они напоминали монахов. Соколы чутко реагировали на безумие Ивана, слегка наклоняли гордые головки и чуть приподнимали крылья, видно, помышляя о свободе, но крепкий поводок напоминал им о неволе.
Стая гончих псов тихо нервничала, скулила. В самом углу монастырского двора псари внимательно следили за тем, чтобы ни одна гончая не сорвалась с привязи. Собакам был тесен монастырский двор; они рвались в лес, который уже успел наполниться множеством ночных звуков; они дожидались охоты, предвкушение которой приятно волновало кровь.
Иван Васильевич уже пересек монастырский двор, увлекая за собой многочисленную челядь, бояр, псарей, сокольников. Все пришло в движение: запищало, залаяло, заматерилось, и, оставив монастырь в безмятежности, царь вошел в лес.
