Радости бояр не было предела. Остался доволен и государь — напоили-таки, черти! Только так и провожала челядь гостей с царского двора. Что это за веселье, если званый гость на своих ногах до дома дошел?
Пятеро дюжих рынд с трудом подняли тело великана на плечи и, сгибаясь в коленях, поволокли его, распластанного и бесчувственного, из Трапезной.
Прерванный пир — все равно что птица, сбитая на лету стрелой. Веселье продолжили и без иноземного посланца.
Иван Васильевич гаркнул, и на его зов вбежали шуты и скоморохи, которые тотчас заполнили звоном бубенцов и звуками флейт всю трапезную.
— Пляши! Пляши! — орал самодержец, хлопая в ладоши. — Кто и умеет веселиться, так это русский человек! Устал я от этих степенных разговоров за столом, а по мне, лучше веселье, да такое, чтобы рожу от смеха свело!
Привели девок, которые расселись между боярами и окольничими и звонким смехом отзывались на легкие шлепки и слабое потискивание. Иван посадил к себе на колени Калису и, не стесняясь, мял ее грудь. Было видно, что ласка государя не всегда доставляла ей радость, и маленькие губки болезненно кривились.
Понацепив хари, шуты высоко подбрасывали ноги, веселя государя и бояр, а потом карлицы стали изображать спесивого датчанина, когда он поднимался с кубком в руках.
Иван веселился все более.
— Вот она, порода! Ее даже карлицы сумели рассмотреть. А спеси в бароне столько, что на троих королей и одного царя хватит!
В центре стола сидел князь Репнин. Четвертый десяток он заседал в Думе. Не по возрасту рано получил боярский чин, некогда был любимцем Василия Ивановича и жалован почившим государем волчьей шубой. Он проводил время не только в прохладных сенях Грановитой палаты, где обычно заседала Дума, князь отличался и на поле брани, сражаясь с польским воинством. Именно полк Матвея Репнина одним из первых вошел в Смоленск, отвоевав у шляхтичей древнюю русскую землю. Вот тогда и был замечен молодой воевода великим князем: оклад получил изрядный, а еще тремя имениями под Москвой пожалован. Дважды он возглавлял посольство в Польшу, где добивался мира и возвращения остальных смоленских земель.
Матвей Репнин привык к уважению, и окольничие издалека приветствовали именитого боярина. Князь прослыл аскетом: рано овдовев, он так и не женился, продолжая хранить верность усопшей супруге. Двое его сыновей уже начинали входить в силу и получили первый боярский чин. Матвей Репнин казался за царским столом чужим и напоминал пустынника, который, пробыв многие годы в одиночестве, случайно забрел на гулянье во время греховного Ивана Купалы, да и остался, не ведая, что же делать. Задержаться — грех, и уходить нельзя — кто же еще, как не святой путник, направит на праведный путь.
Иван Васильевич не отставал от скоморохов. Огромная лохматая харя скрывала обличье беснующегося царя. Звон от бубенцов стоял такой, что казалось, разверзлась земля, выпуская на поверхность шальную силу. Карлики и карлицы кружились вокруг самодержца.
Вдруг Репнин заплакал. Слезы боярина вызвали недоумение даже у скоморохов, и звон бубенцов ослаб.
— Что ж ты печалишься, князь? А ну повеселись с нами!
Иван Васильевич, сорвав харю у одного из шутов, нацепил ее на Репнина.
От нового хохота зазвенели на столах братины, дзинькнули кубки.
— Матвей, ты бы не снимал харю, так и ходил бы с ней!
— Князь, к лицу тебе личина!
— Царь Иван Васильевич, за что же ты своих холопов верных позоришь?! — сквозь слезы причитал князь. — Аль не угодил тебе чем? Аль службу свою нес не исправно? — глухо через маску раздавался голос боярина.
Новый хохот заставил проснуться задремавших бражников, а в углах потухли свечи.
Матвей Репнин сорвал с лица маску и долго топтал ее ногами, как будто хотел расправиться с самим дьяволом. Однако черт восстал в образе карлиц, которые взяли боярина в круг и, тыча перстами в его раскрасневшееся лицо, продолжали хохотать.
— Не государь ты, — неожиданно взъярился боярин, — а скоморох всея Руси! Не землями тебе править, а шутов своих этой харей веселить. Будет тебе, Иван Васильевич, что в наследство детям передать, харю им оставишь, что на рожу нацепил.
Иван Васильевич сорвал в гневе маску. Тишина вокруг.
— Это ты мне говоришь… холоп! — Голос самодержца срывался от злости. — Мне?! Государю своему?!
Все произошло быстро — махнул царь Иван рукой, и Матвей Репнин рухнул замертво.
— Унесите князя, — распорядился самодержец, сжимая в руке кинжал, — всегда не любил, когда мне веселье хотят испортить.
Именитый сват
Иван становился все более раздражительным, нервным, не терпел возражений. Уже не находилось смельчака, кто решился бы прекословить самодержцу, и, собираясь во дворец, бояре не знали, возвратятся ли в родной терем. Но еще хуже было совсем не появляться на глаза государю — опала! От себя Иван всегда отпускал неохотно, и если кому из бояр представлялось отъехать хотя бы на ближнюю дачу, то готовили они государя к событию за неделю — писали челобитные, а там воля государя: отпустить или нет.
Вместо Думы царю становилось по душе всякое разгулье, в котором он готов был спорить на шапку Мономаха, что перепьет любого и что не найдется того, кто сумел бы съесть больше его. А танцевал он так, что у иного отвалились бы ноги. И шутками Иван больше походил на посадского баловника: для смеха заливал боярам за шиворот вина, а под золоченые кафтаны именитым гостям велел подкладывать тухлые яйца.
Отодвинул царь от себя знатных бояр, чьи рода не одно столетие подпирали московский стол, чьи корни уходили в века и составляли вместе с потомками Калиты единое древо — Рюриковичи!
Будто осерчал на них государь за то, что ни один из этих родов не уступал самодержцу в знатности (а Шуйские так и вообще от старшей ветви исходят), приблизил Иван к себе худородных, чьи отцы не смогли ступить даже на московский двор (а сейчас они в дьяки и окольничие выбились!). Вместо святых старцев и юродивых дворцовые коридоры заполнили скоморохи и шуты.
Не так все шло при Анастасии Романовне. Хоть и робка была царица, но государя могла на путь истины направить. Не криком брала, а лаской. Заглянет с улыбкой в сердитые глаза Ивана Васильевича и отведет беду от холопов.
Одно слово — Милостивая!
А как овдовел Иван Васильевич, так вообще более никакого удержу не знает: ни в питии, ни в бабах. Бояре со страхом во дворец заходят и крестятся так, будто в преисподнюю решаются вступить.
А эти шептуны проклятые — нигде от них спасу не найти! Ни одно слово просто так сказано не будет — все до ушей царя-батюшки донесут!
Говорили меж собой бояре и тихо вздыхали:
— Все по-другому было бы, если бы оженился государь опять. И еще одно… мальцов-то поднимать нужно, как бы боярышни царевичей ни тешили, а только им материнская ласка нужна. Пускай женушка погладит иной раз по головке — и то хорошо! И государю легче станет.
