– Господин префект? Это комиссар Дюпен.
– Черт побери, неужели это вы, мой комиссар?
– Да, я возвращаюсь в Конкарно.
– Я уже обстоятельно поговорил обо всем по телефону с инспектором Кадегом – впрочем, как и все последние дни. Вы же все время были недоступны – в течение сорока восьми часов. Я… Это…
Возникла пауза. Дюпен по телефону чувствовал, как борется с собой Локмарьякер. Интересно, захочет ли он устроить строптивцу разнос или нет? Впрочем, Дюпена это абсолютно не волновало. Но префект решил все же не раздражаться.
– В конце концов, дело оказалось не таким уж сложным, и мы его распутали.
В конце все дела оказываются простыми. Дюпен знал эту фразу наизусть, знал очень давно. Он слышал ее всякий раз, когда «мы» распутывали очередное дело.
– Нет, господин префект. То есть я хотел сказать: нет, это дело оказалось не слишком сложным, и да – мы его распутали, – елейным тоном произнес Дюпен.
– Все испытывают невероятное облегчение. Пресса восприняла наш успех очень благосклонно. Должен еще сказать… – Дюпен почувствовал, что тон Локмарьякера сейчас изменится. – Собственно, когда я думаю… – Он умолк и начал сначала: – Это была – думаю, мы имеем полное право так считать – большая семейная трагедия. – Кажется, Локмарьякер сумел подобрать нужное слово. – Такие страсти, такие сильные чувства… Как долго они подспудно копились. Да, дело это очень скверное.
Иногда – хотя и очень редко – этот человек до глубины души удивлял Дюпена.
– Да, господин префект, это действительно так. Настоящая семейная трагедия.
– Как вы считаете, Луака Пеннека тоже убили?
– Похоже, что да.
– У вас есть показания мадам Пеннек?
– Да, но пока лишь предварительные.
– Они, по-вашему, надежны?
– Пока не могу сказать.
– Сегодня я проведу пресс-конференцию. Я хочу, чтобы завтра все могли прочитать об успешном завершении расследования. С картиной это дело приобрело национальный масштаб, Дюпен.
Это был не упрек – в голосе Локмарьякера звучала гордость.
– Газеты скоро будут подписывать в печать. Естественно, в статье не должно быть всех подробностей, только самое важное. Для меня главное – чтобы в газетах была адекватно освещена наша работа. Полиция Финистера держит все под контролем! Я прошу немедленно привезти картину в Кемпер.
– Я вас понял.
Дюпен и в самом деле все понял. Локмарьякер посчитал дело оконченным. Это был недвусмысленный сигнал. Ничего нового – все как всегда.
– Вы не думаете, что сын давно планировал убийство отца? Газетчики обязательно зададут этот вопрос.
– Нет, не думаю. Просто в тот вечер так случилось.
– Но почему именно в тот вечер?
– Пьер-Луи Пеннек сказал сыну, что хочет на следующий день передать картину в дар музею Орсэ. Я думаю…
Собственно, у Дюпена не было никакого желания вдаваться в подробности. Он подумал о ноже, о роковом лагвиоле.
– Да? И что же вы думаете по этому поводу?
– Ничего.
– Это был давний план Пьера-Луи? Я имею в виду дар.
– Думаю, это было лишь смутное желание. Конкретный план возник после того, как Пьер-Луи побывал у доктора Гаррега.
– Да, да, я понимаю. Значит, все дело в алчности? В конце концов, речь ведь шла о сорока миллионах, не так ли?
– Речь шла об уязвленном самолюбии, об унижении, о многолетнем унижении. Я…
Дюпен страшно злился на себя. Он не хотел сейчас серьезного разговора с Локмарьякером.
– Что вы хотели сказать, Дюпен?
– Вы правы. Речь шла о сорока миллионах.
– Что вы можете сказать о мадам Пеннек?
– Вы имеете в виду ее мотивы?
– Да.
– Она очень хладнокровная и расчетливая особа.
Дюпен снова разозлился на себя.
– Расчетливая? Не слишком ли вы драматизируете ситуацию, комиссар?
Дюпен промолчал.
– И откуда взялась вторая копия?
– Этого я пока не знаю. Думаю, что она принадлежала Пьеру-Луи Пеннеку, и его сын об этом знал. Он, видимо, знал, что она хранится в отеле. Но это еще предстоит выяснить.
– Теперь о депутате, господине Андре Пеннеке. Он пользуется правом судебного иммунитета.
Дюпен почувствовал, как его охватывает холодная ярость. Надо держать себя в руках и ни в коем случае не срываться.
– Его можно лишить иммунитета.
– Не знаю, не знаю. Неужели без этого нельзя обойтись? Андре Пеннек – цельный и честный человек. Я могу подтвердить это многочисленными фактами. Кроме того, его адвокаты…
– Он хотел спрятать картину, похищенную картину стоимостью сорок миллионов евро. Мадам Пеннек обещала ему четверть этой суммы в случае успешной продажи, а это десять миллионов. Десять миллионов!
– Продать картину поручила ему мадам Пеннек. Это не его идея. Что касается процента, то продавец всегда его получает, в этом нет ничего противозаконного. Кроме того, это ее картина, Гоген принадлежит ей, если я правильно понял.
Видимо, Локмарьякера уже основательно проинструктировали.
– Я вижу, вам уже звонили.
Локмарьякер помолчал.
– Да, мне звонили – из Парижа, Ренна и Тулона.
Он снова помолчал, потом продолжил:
– Кроме того, мне звонили его адвокаты.
Дюпену стало досадно: как он мог это допустить? Но что он мог сделать – у Андре Пеннека было в распоряжении целых два часа.
– В тот момент, когда мадам Пеннек просила его продать картину, она еще не знала, является ли Гоген ее собственностью. Она исходила из того, что Пьер-Луи Пеннек завещал картину музею Орсэ. В ночь убийства она и ее муж подменили картину, потому что не знали, изменил Пьер-Луи завещание или нет. В ту же ночь Катрин Пеннек позвонила Андре Пеннеку – практически сразу после убийства. Она рассказала Андре Пеннеку, что произошло. Таким образом, Андре Пеннек стал соучастником преступления. Он виновен в недонесении о преступлении. Все последние дни он мне лгал, чем препятствовал проведению расследования.
Дюпен был в ярости и не скрывал этого.
– Адвокаты Андре Пеннека говорят, что в ту ночь мадам Пеннек не могла никоим образом точно сказать, что ее муж убил Пьера-Луи Пеннека. Она говорила о семейной катастрофе. Она была в смятении и растерянности, как и все другие.
Это была нелепая и тошнотворная ситуация. Именно это Дюпен больше всего ненавидел в своей профессии. Он заговорил звенящим от ярости голосом:
– Не могла «точно формулировать свои мысли», говорила о «семейной катастрофе»? Что все это значит, позвольте узнать?
