Двое могучих детин, сподручных Никитушки, заломили князю шею, приперли коленками к стулу и вылили жгучий напиток в самое горло.
— Спасибо за угощение, Григорий Лукьянович, век твои харчи помнить буду, — наклонил красивую голову Петр Долгорукий.
— А только век твой коротким будет, Петр Иванович, оглянуться не успеешь, как архангелы за тобой явятся. Хе-хе-хе! А я им подсоблю, на крылышки тебя посажу. А теперь говори, кто царицу еще охаживал? С кем Мария до венца любилась?!
— Не ведаю, о чем спрашиваешь, Григорий, если кто и погубил царицу Марию Ивановну, так это государь московский Иван Васильевич.
— Все хочешь царя-батюшку опорочить?! Видно, по вкусу тебе пришелся наш рассол, именно такой крепости государь после похмелья пьет. Только для тебя напиток мы погорячее приготовили. Никитушка, вскипело ли олово?
— Бурлит, Григорий Лукьянович. Такой напиток как раз для луженой глотки, как у Петра Ивановича.
— Ну так напои князя оловом! — вскричал Малюта Скуратов.
— Не посмеешь! Не велел тебе государь меня трогать! — пытался подняться со стула князь.
— Посмею, Петруша. Не помнит он уже о тебе, другими делами нынче занят. А ежели спросит, скажу, что ты со страха в Пытошной помер.
— Ну, что встали?! — прикрикнул заплечных дел мастер на двух детин, которые таращились на беспомощное тело князя. Глядя на их растерянные лица, становилось понятно, что поить расплавленным оловом князей для них далеко не привычное дело. Одно дело плетьми стегать, другое — жизни лишать. А Никита-палач продолжал уже мягче, припомнив свою далекую молодость, когда по приказу великого государя надевал металлические сандалии на широкую стопу князя Юрия Темкина. — Григорий Лукьянович ждать не намерен. Держи его крепче, да на колени надави, а то дергаться начнет.
Наклонился Никитка над Петром Долгоруким и закрыл своим огромным телом скрюченную фигуру князя и, уподобясь заботливому отцу, поднес раскаленную кружку к губам Петра.
— Испей, голубчик, испей, милок, вот тогда тебе совсем полегчает.
Детина, словно перед ним был не обессиленный отрок, а жеребец, у которого следовало проверить зубы, надавил на скулы, заставив князя разжать рот. Отыскав глазами на стене огромный крест, Никита-палач перекрестился и влил раскаленную смесь в горло Долгорукому.
Дернулся Петр разок и затих, вывернув на кафтан выжженный язык.
Глава 4
Не прошли без следа полуночные молитвы, усох малость Иван Васильевич, и, как печать изнурительного бдения, лицо покрылось редкой паутинкой больших и малых морщин. И если тело его казалось твердым, словно было выковано искусным мастером из булатной стали, то ряса, с которой он почти не расставался многие месяцы, была вырублена из единого куска черного гранита. Остановится Иван Васильевич во дворе и мгновенно притягивает к себе взгляды всей дворни, как святитель, сошедший на землю. А уж если встанет государь в проходе, так не увидать за громадиной даже полуденного солнца.
Москва молилась вместе с государем. Совершала поклоны исступленно, и было видно, что в усердии москвичи не желают уступать царю. И всякий иноземный гость, приезжавший в столицу, задавался вопросом: «Как много надо грешить, чтобы так яростно каяться? А может, московиты проведали о приближении вселенского потопа и потому решили, что настало время для очистительных молитв? Эти русские очень мудры, если решили, что другого времени может не быть».
Почешет немец затылок, поправит панталоны и пойдет в кабак пить медовуху. Странный народ эти русские вместе с их цесарем Иваном: грешат всегда порознь, а каяться любят вместе. А в глазах каждого московита, даже при его усердном молении, можно увидеть столько пронырства и хитрости…
Москва в эти дни напоминала один богомольный двор, где стенания и громкие причитания на площадях были таким же обычным делом, как звон вериг на шее у бродяг или колокольный звон перед церковной службой.
Город молился уже неделю, миряне поразбивали лбами полы в соборах и церквях (так велико было усердие!), а митрополит Кирилл не унимался. Он выходил в просторном рубище на Ивановскую площадь и, уподобившись глашатаю, вопил во всеуслышание:
— Господа москвичи, призываю вас ко всеобщему покаянию. Спасите государя и свои заблудшие души молитвами. Кайтесь денно и нощно, только тогда господь сумеет простить вас и чад ваших!
Москвичи, привыкшие слушаться митрополита даже в малом, воспринимали слова Кирилла так, как если бы это говорил родитель.
— Молимся, владыка, — дружно отвечали из толпы. — Чего же нам еще остается, как не покаяние!
Что бы ни говорил митрополит, его слова всегда были услышаны. Скажи он мирянам: «Для божьего блага следует сгинуть в кострище!» — толпы усердных сограждан выполнят и этот его страшный наказ.
Немцев удивляло умение русских жить сообща. Московиты собирались в огромные толпы только затем, чтобы проорать с дюжину песен, сразиться в кулачном бою, а потом пожаловаться на горькую судьбу. Иногда могло показаться, что не было для них большей радости, чем наставить друг другу синяков и шишек, а потом, обнявшись за плечи, с веселой матерной бранью разойтись по домам.
Английский посол граф Боус не любил Москву. Дважды он приезжал в Стольную, и оба раза приходилось ютиться в деревянном доме в две клети, где прислуживали ему три толстые бабы в испачканных передниках. От них постоянно пахло луком и прошлогодним сеном, однако это женщинам не мешало смотреть на него так, как будто они были близки. Английский граф думал о том, как эти бабы не похожи на хорошеньких дворянок в далекой слякотной Англии, которые умели отдаваться в темных подвалах замка с таким изяществом, как будто это происходило на широкой кровати под бархатным балдахином.
Были у графа Боуса и мимолетные свидания с прелестными голубоглазыми боярышнями, которых именитому гостю поставляли с царского двора любезные бояре, и, если бы не эти маленькие радости, дожидаться приема к государю было бы совсем тоскливо. Холод и снег — это не самые лучшие спутники одиночества.
Иван Васильевич любил выдерживать послов в гостиных дворах подолгу, и ожидание в две недели не было самым страшным. Однако от такой жизни закисали многие послы и пили вино так рьяно, как будто половину жизни провели в России.
В этот приезд аудиенции к царю Боусу дожидаться не пришлось — едва въехал посол в Земляной город, как к его карете было приставлено полторы сотни стрельцов, которые общались с послом весьма учтиво.
Графа Боуса провели в Грановитую палату, где государь привечал наиболее именитых гостей. Иван Васильевич даже поднялся английскому послу навстречу, но, сделав шаг, предусмотрительно остановился.
Боус собирался говорить об отмене пошлин на английские товары и еще о том, что хорошо было бы, если бы лукавые воеводы не чинили купцам преград для продвижения в глубину России, а лучше того, пособили бы добраться до Средней Азии, известной всему свету мягкими коврами и тонкой чеканкой.
