— Пойдемте отседова, сестры, — произнесла старуха и, поддерживаемая заботливыми руками монахинь, с трудом сошла со ступеней игуменовой кельи.
Сестру Елену, вопреки установленному обычаю, похоронили на монастырском погосте. Тяжко было петь отходную по младой душе. Соизволение на погребение было получено от святейшего митрополита. Выслушав разгневанных сестер, ростовский владыка Панкрат пообещал, что созовет церковный суд.
Отец Григорий о побеге не помышлял, хотя догадывался, что доживает в Покровском монастыре последние дни.
В субботу, в день великомученника и целителя Пантелеймона, в обитель постучало четверо монахов. Сестра-вратница, приоткрыв дверь, в ужасе перекрестилась:
— Боже Иисусе?!. Куда же вы?!
— Не бойся, сестра, — ласково проговорил один из монахов. — К игумену мы к вашему.
Келья отца Григория была незаперта: монахи по-свойски перешагнули порог и остановились в дверях.
Владыка поднялся навстречу и проговорил:
— Жду я вас… Третий день пошел, как дожидаюсь. Куда мне теперь?
— Пойдем, вор. К отцу нашему, митрополиту ростовскому Панкрату.
Отца Григория, как вора, в кандалах и в черной рясе, провели через весь город до митрополичьих палат. Его сопровождала молчаливая угрюмая страда. В этот день улицы города были многолюдны. Приказчики и купцы, стоя за лавками с товаром, со смешанным чувством удивления и суеверного страха наблюдали за монахами. Многие поспешно крестились вслед. Лишь сердобольные праведницы, сидящие у папертей, спешили, по христианской заповеди, сунуть в руку горемышному ломоть ржаного хлеба.
— Убереги вас господь от лиха, — шептал бывший владыка.
Толпа провожала татя скорбным молчанием, явно сочувствуя грешнику.
— Чего же такого дурного мог сделать монах, ежели его в кандалы заковали? — доносилось иной раз следом.
Побрякивая кованым железом, в светлые митрополичьи палаты вошел отец Григорий. Бухнулся монах на колени перед старцем, только его заступничество способно было уберечь от казни. За спиной, покорно склонив головы, замерли рослые схимники. Здесь же сидели два архиерея.
— Поднять пса! — коротко распорядился престарелый ростовский владыка, стукнув жезлом.
Чернеца подняли, жалок у него был вид: ряса на нем латаная, борода неприбрана, а волосья нечесаны.
— Что ты можешь сказать в свое оправдание? Почему девицу растлил? Целомудрие ее не сберег для господа бога!
Григорий поднял глаза на благообразную фигуру. Он впервые так близко видел ростовского владыку. Ветхий совсем, в чем душа держится.
— Пожалей меня, блаженнейший, не лишай живота! Уповаю на милость твою.
Владыка усмехнулся, уголки рта сложились в мелкие складки.
— Твое дело решит церковный суд, как он скажет, так тому и случиться. А твои грехи таковы: одеяние божье позоришь, блуд в монастыре развел, девицу-скоромницу чести лишил! Против господа твое преступление, а значит, дабы очистить твое тело от скверны — огню предать его нужно!
— У меня есть оправдание, святой отец! Она совершила поступок, неугодный богу, сестра Елена наложила на себя руки, — попытался монах уцепиться за последнюю надежду.
— А разве не ты ее толкнул на это, пес! — перебил Григория ростовский владыка. — Не прячься за святое имя господа нашего. Не тебе о грехах говорить.
Старцы отошли в сторонку, некоторое время они совещались между собой, поглаживая ухоженные седые бороды, а потом ростовский иерарх произнес низким, слегка треснутым голосом:
— Пальцы твои поганые, что к святому кресту прикасались… будут отрублены! А самого тебя палачи в железо обуют. Сидеть тебе веки вечные в монастырской темнице. Хочешь ли ты сказать чего-нибудь?
— Хочу. Сурово вы меня наказываете, старцы. По мне так лучше смерть.
— Поживешь еще, — не согласился владыка. — По воскресным дням тебя на площадь выводить станут, показывать народу будут. Ты своим жалким видом, расстрига, людей на праведный путь наставлять будешь.
— Господи! Где же ты, Гордей Яковлевич? Свидеться бы перед дальней дорогой, — пожелал тать.
Глава 6
— Государь, почто такая немилость?! — ахнул от услышанного Григорий Лукьянович. — Ведь верой и правдой!.. Всей душой… всем сердцем!.. Ведь пуще отца с матушкой… Неужно в чем повинен?
— Неповинен ты, Гришенька, — ласково отвечал любимцу государь. — Во всем моем большом царстве-государстве по-прежнему нет для меня более близкого человека, чем ты.
— Тогда за что же мне такая опала выпала? Почему от себя отдаляешь, Иван Васильевич? Или вороги перевелись в твоем отечестве? Может, надоба во мне отпала? А может, чего дурного недруги на меня нашептали? Завистников в нашем государстве всегда немало было. На успех мой злые! Если кто говорит тебе худое про меня, так это только вороги. Ослабить они тебя, государь, хотят, верных людей от трона отдалить.
Прошел час вечернего кушания. Сумерки сгустились. Бестелесными тенями в комнату проникли свечники и запалили фонари. Их яркий свет высветил самые дальние углы. Рядом с собой он заметил небольшую тонкую паутину, по которой неторопливо карабкался огромный паук-крестоносец.
— Все не так, Григорий. Верен ты мне, вот потому и посылаю на войну. Ты думаешь, измена только во дворце может гнездо свить? Она и за тысячу верст может быть! Измена под самым горлом у меня норовит упрятаться, чтобы придушить меня костлявыми пальцами. Вспомни немцев, коих я держал и которые на сторону польского короля перекинулись. А Курбский Андрей? Вот кто настоящий изменщик! А потом с воинством на Русь пошел. Такой урон отечеству нанес, что до сих пор отдышаться не могу. Ослаб я, Григорий Лукьянович, а ворогам только этого и надобно. В Ливонии сейчас идет война, а значит, порядку там куда меньше, чем в Стольной. А там, где беспорядок, там власть моя теряется. Пишу строгие указы, а воеводы все по-своему делают. Город за городом ворогу сдают. Кто знает, может, они от польского короля жалованье получают. Разобраться тебе во всем этом нужно, Григорий Лукьянович, — заключил государь.
— Как скажешь, так тому и быть.
— Вот что я тебе хочу сказать, Григорий Лукьянович. Поедешь в Ливонию с именным царским указом. Посмотришь на месте, что да как. С царского благословения будешь карать нерадивых и миловать верных. Крамолу всю выведай, какая имеется. Может, тогда и западные земли от латинян удастся уберечь.
Паук забрался в самую середину паутины и стал дожидаться мух.
— Как велишь, государь, — перевел взгляд на государя Григорий Лукьянович.
— Ежели смуту сумеешь всю повывести… боярский чин получишь. Не посмотрю на твое худородство! — твердо пообещал государь, сунув на прощание под самый нос холопа царственную длань.
Ткнулся Григорий Лукьянович в жесткую ладонь государя и ощутил на губах сладкий вкус ладана.
