— Тпру! Стоять! — осадил лошадей возничий.
Телега, запряженная двумя ангелами смерти — черной и белой масти, — остановилась.
— Чего коней-то погоняли? — хмуро поморщился священник. — Ежели бы не видел, что гробы везете, подумал бы, что на свадьбу спешите.
Торопить лошадей, везущих гроб, считалось святотатством. Похоронный поезд обязан был следовать не спеша, жеребцы едва волокут груз, уныло переставляя ноги, и шаг за шагом приближаются к покойницкой яме. И уж совсем чудовищным звучит крик: «Но, пошла!» Так вопить может только костлявая с косой, когда в великий мор торопит погибель.
— Нельзя было по-другому, — повинился возничий, — такой наказ государя.
За Девичьим полем находилась Убогая яма, куда со всей Москвы свозили безымянных покойников и казненных. Их хоронили два раза в год: весной и осенью. Пропоет скупо диакон, махнет кадилом священник, пустив клубы благовонного ладана, а чернь, перекрестившись на останки, присыпет могилу серой землей.
— Господи! — только и вымолвил священник. — Ну, чего встали? Разгружай!.. Кто в гробах-то?
— Не велено говорить.
— А домовины крепки, таких для черни не строгают, — склонились над гробами божьи слуги, и их тени, словно души умерших, скользнули по земле.
— Без имен-то каково отпевать.
— А ты отпой всех сразу. Здесь, в Убогой яме, окромя этих двух покойников еще государевы мятежники лежат. Вот и присыпем их заедино, — заговорил боярин Морозов, возглавлявший отряд.
Домовины были одинаковыми. Мастеровые соорудили их из дуба, провозившись до самого вечера. Плотники старались выстругать их удобными, без заноз, чтобы гробовой уют мог напомнить почившим об оставленном на белом свете родном доме.
Михаил Морозов знал, в какой именно домовине лежит Алексей Холмский. В той, где крышка прибита медными гвоздями; для своей супруги Иван Васильевич не пожалел серебряных. Василису заколотили живую: Иван Васильевич повелел набросить жене на голову мешок, покрепче стянуть ее путами и уложить в домовину. Несладко ей там, ворочается, поди.
Пропоет диакон отходную, и улягутся любовники под единым одеялом матушки-земли.
Священник уже прознал, что государя не будет, и его одеяние казалось не к месту торжественным. Стоило бы облачиться попроще, однако проходить в сторожку он не стал и решил до конца довести службу.
Чернецы, служившие при Убогой яме, опустили домовины на песчаное дно, священник отряхнул пепел из кадила на крышки гробов и произнес почти торжественно:
— Прими, господи, в свои объятия рабов божиих. — И, посмотрев на Морозова, добавил: — От неизвестной смерти умерших, их же имена ты сам, господи, веси. А теперь, молодцы, засыпайте могилу. И пусть успокоит их мать-землица.
Часть восьмая
Глава 1
Одолень-трава, что росла за Малыми Лужниками, ценилась во всей Москве. Может, потому, что рассеяна была между двумя великими монастырями — Новодевичьим и Донским, почитаемыми на всей православной земле. Она была не только красивой, но и целебной, особенно удалась одолень-трава в прудах близ калужской дороги. Вырастала она здесь желтоголовая и напоминала лики ангелов. Чернецы ухаживали за прудом так ретиво, словно это был алтарь главного собора, даже берега пруда были осыпаны белым песком, напоминая омофор святейшего.
Однако одолень-трава почиталась не только за то, что ее цвет способен был справиться с любой нечистой силой; издавна было известно, что пользовались ею престарелые мужи для того, чтобы воскресить в себе любовный жар.
В это заповедное место и посылал Иван Васильевич лекарей, которые срезали белые и желтые купальницы, сотворяя для самодержца такой силы отвар, от которого государю не спалось совсем, и он на протяжении ночи посылал дежурного боярина на женскую половину дворца за сенными девицами.
Без этого зелия Иван Васильевич уже не мог обходиться. Оно укрепляло не только его тело, но и усиливало дух. Царь нуждался в снадобье так же остро, как колдун в заклинании. Страх почувствовать себя однажды бессильным перед пылкостью красной девицы заставлял заглатывать настой впрок. Их накопилось такое огромное количество, как будто Иван Васильевич собирался прожить не обычную человеческую жизнь, а был обречен на бессмертие. И в то же время царь-батюшка жил так, словно на следующий день ожидал всемирного потопа: редкий день проходил без шумного застолья, где количество выпитого вина могло наполнить царский пруд, в котором плескались двухметровые осетры.
Еды на столах всегда было столько, что ее хватило бы на половину Москвы, и иностранные гости, приглашенные на царские пиры, думали о том, что для каждого такого обеда цезарь Иван повелевает резать по целому стаду коров. Приготовленная пища не съедалась, и государь распределял ее среди ближних бояр. Никто из гостей Ивана Васильевича не сомневался в том, что снеди в чуланах лучших людей набралось столько, сколько хватило бы на сытое проживание десятка небольших городов в течение целого месяца. Но все знали о том, что вряд ли бояре сумеют воспользоваться даже половиной жалованного добра — крысы, в великом множестве шныряющие по подвалам и переулкам русской столицы, уничтожали сдобные пироги и жирные бараньи окорока.
Первопрестольная была полна слухов о том, что Иван Васильевич собирается ожениться на английской королеве. Во всех митрополиях архиереи уверенно говорили о том, что будто бы Елизавета собирается принять православную веру и соединиться в браке с русским самодержцем у алтаря Успенского собора, а старший сын царя, Иван Молодой, будет назначен наследным принцем и после смерти обоих великих супругов еретическая Великобритания сделается одной из митрополий славного русского отечества. Иностранные купцы искусно вливались в общий хор и внушали московскому великому князю мысль о том, что английская королева до щенячьего писка желает оженить на себе благородного скифа.
Все соглашались на том, что дело упирается в самое малое — назначить время венчания, какое устроило бы английскую королеву и русского царя.
Все жители московские были наслышаны о том, что Елизавета Первая — баба очень горячая, что мужиков меняет так же часто, как это делает гулящая девица с Городской башни. А для того чтобы ублаготворить английскую государыню, нужно иметь похоть языческого Леля. Важно не оплошать перед иностранкой, а потому царь должен накопить мужескую силу, и в этом ему помогут отвары из одолень-травы.
Теперь никого не удивляло то, что каждый божий день он шлет знахарок за лепестками кувшинок, потому что расплата за неудачную брачную ночь может быть очень дорогой.
Царь и государь всея Руси третий день дожидался вестей и писем из Англии, которые ему должен был доставить князь Нестер Одоевский. Иван корил себя за то, что надумал послать к Елизавете Первой именно его, следовало бы назначить в посольство более удачного молодца. Нестер без конца расстраивал своего государя дурными известиями: то привезет из Польши новость, что Баторий посмел занять королевский стол, то с Ливонского похода привезет сообщение о том, что шведский король занял очередную русскую крепость.
