Если еще утром царь выглядел беспокойным и тяготился перед грядущим решением, а сомнения ядовитым червем источили душу, то сейчас, увидев Марфу, обворожительную как никогда, Иван обмяк и понял, что не отступится от нее.
— Здравствуй, моя царевна, здравствуй, лебедушка, — приобнял государь Марфу. — Потерпи, голубушка, немного осталось до венчания. А там весь век идти нам рука об руку. Ни бог, ни дьявол не посмеют отнять тебя у меня.
— Боюсь я, государь, — едва не расплакалась царевна Марфа.
— А ты не бойся, Марфа Васильевна, я тебя ото всех обороню.
— Со мной ничего не случится, государь?
— Ничего, голубушка, ничего, пока я с тобой рядышком.
— Плохо мне, Иван Васильевич… с каждым днем все хуже.
— А ты потерпи немного, боль и отступится.
— Хорошо, государь, я все вытерплю. Я сделаю все, что ты скажешь.
— Вот и славненько, Марфа Васильевна. Будь благоразумной, а я не оставлю тебя своей заботой.
Государь скоро ушел, но скорбь великая и дурное предчувствие уже источили его нутро.
Следующим, кто навестил государя в этот день, был Малюта Скуратов. Думный дворянин появлялся всегда, как предтеча беды, накрывал своей тенью, подобно Люциферу, очередную жертву. Потоптался Григорий Лукьянович у порога, потряс поредевшими кудрями и поднял на государя взор.
— Народ сказывает, что будто бы занедужилось шибко царевне, — осторожно начал Малюта.
Иван Васильевич перечитывал житие святых. Он любил эту книгу пуще других и помнил многие места наизусть. В минуты скорби царь брал мудрую рукопись и внимательно перечитывал подвиги благочестивых старцев. Усердный и безымянный составитель под упругим кожаным переплетом собрал едва ли не всех святых Руси, среди которых были не только монахи, но и разбойники.
Но особенно много было воинников.
Разуверившись в необходимости проливать кровь, они искали покоя и уединения в заповедной глуши, куда не отваживался забрести даже скиталец-волк. Можно было только предполагать, о чем думали ратники, вспоминая мятежные дни. Не велик, оказывается, путь от воинника до великого мученика.
На государя всегда накатывало умиротворение, когда он перелистывал ветхие страницы, которые могли рассыпаться едва ли не от одного прикосновения и казались такими же старыми, как почившие апостолы. Царь был спокоен.
Иван Васильевич закрыл книгу, крепко стянул ее ремнями и посмотрел на любимца.
— Занедужила, Григорий Лукьянович, — отозвался государь.
— Думается мне, Иван Васильевич, что все это неспроста, с чего это вдруг крепкой девице хворать? Ведь неделю назад козочкой молоденькой по двору бегала.
— Это ты верно, Малюта, подметил, неспроста захворала Марфа Васильевна. Несправедлив я с холопами бывал, наказывал почем зря, вот господь меня и карает за лютость.
— А господь ли это карает, государь? — понизил голос Григорий Лукьянович. — Дворец-то полон всяких худых людей. Они только и ждут случая, чтобы своему господину напакостить. Не все своего государя любят, Иван Васильевич, многие всякого лиха желают. Прикажи, государь, и я дознаюсь, кто зло на царевну Марфу навел.
Иван Васильевич в этот день прочитал житие о святом Зосиме, который своей небывалой кротостью сумел покорить даже великих князей — не однажды воеводы кланялись его смирению. Вот где покоится главная добродетель: любить всякого, не выделяя среди людей ни татя, ни господина. А еще интересно было узнать Ивану Васильевичу, что чувствовал блаженнейший, когда обмывал прокаженным кровавые язвы?
Задумался на мгновение московский государь. Ответь он Малюте: «Да!», усердный холоп вприпрыжку поскачет по коридору выполнять распоряжение самодержца. Григорий Лукьянович будет действовать подобно плохому рубаке, когда вместе с врагами на поле брани могут пасть и други.
— Занедужилось малость Марфе Васильевне. Оправится она от болезни, Григорий. С миром дело закончим.
Книга в руках Ивана Васильевича призывала к покою.
Иван Васильевич всегда хотел походить своими деяниями на святых. Только избранные богом могут взбираться на высокую гору каждый день, чтобы поливать высохшее дерево, твердо уверовав, что оно когда-нибудь зазеленеет; только пустынники способны сломать свою гордыню до такой степени, что не решаются показать лико путнику, считая, что слишком грешны для этого; только святой человек может шагать пешком, не смея взобраться на лошадь, чтобы не мучить ее.
Малюта Скуратов не уходил.
— Государь, во дворце о недуге Марфы Васильевны разное говорят. Жалобщики и ябедники мне донесли, что не обошлось здесь без зелья. Будто бы в этом князь Петр Темрюкович повинен. Ежели ты прикажешь, государь… так я бы сыск учинил, — настаивал Малюта.
— Полно тебе, Григорий Лукьянович, — Иван поглаживал темный переплет, — ступай с миром. Авось все образумится, а от свадьбы с Марфой не отрекусь.
Глава 6
Свадебный пир государь повелел готовить в слободе Кадашево, где три года назад выстроил крепкую дачу.
Эта слобода славилась еще тем, что девицы занимались в ней хамовным делом: готовили про царский обиход полотна, скатерти и прочую белую казну. А потому мужики и бабы поживали здесь богато, комнаты одевали в нарядное рукоделье, которому мог бы позавидовать любой княжеский дом.
Любил наведываться в слободу государь и, позабыв про царское величие, мог запросто захаживать в дома искусных мастериц, самолично выбирая цветастые покрывала для своих покоев.
Царская дача была украшена с особым великолепием, здесь каждый покой имел свое название. Среди наиболее любимых государем — Пьяный, Охотницкий и Банный.
Пьяный покой напоминал московский кабак, где полотна, украшающие стены, были вышиты стаканами, братинами, ковшами и плошками; вошедшего встречали улыбающиеся свиные головы и блюда с кусками печеного мяса. Всякий, кто перешагивал порог Пьяной комнаты, глотал слюну и невольно посматривал на длиннющий стол, который, как и во всяком питейном заведении, должен был ломиться от обилия пищи и хмельного зелья. Иван Васильевич обычно восседал во главе стола и, подобно радушному хозяину, отдавал распоряжения стремительным приказчикам, которые без конца сновали между столами, расставляя на белые полотняные скатерти кубки и потиры; зорко следили за тем, чтобы стаканы были полны, а утробы почтенных гостей набиты.
Охотницкий покой больше походил на Оружейную палату, где стены украшали пищали и шкуры медведей. Обилие оружия и валявшиеся по углам рога зверей должны были свидетельствовать о том, что царь едва вернулся с большой охоты, разбросав во все стороны трофеи.
Третий покой государь называл ласково — Банька.
Стены палаты украшали полотна с банными сценами. Мужики и бабы на полотнах казались почти живыми, бесстыдно выставляя напоказ свою наготу. Они хлестали друг друга вениками, поливали из ковшиков. Посматривая на веселую банную жизнь, трудно было удержаться от улыбки — здесь и здоровущая баба, сидящая верхом на животе хиленького мужика, и молодец с молодухой в кадке с водой, и совсем малая девонька, подглядывающая за блудливой потехой папеньки и маменьки, и ветхий старец, уединившийся с юной красой.
