— Государь, может, помощь наша нужна, чтобы государыню принарядить? — осторожно справилась сваха.
Оглядел Иван Васильевич жену — ну чем не березка подле величавого дуба, приникла ветвями к его стволу и обрела покой.
— Сам я справлюсь, боярыни, чай не малой! Ступайте себе восвояси, — распорядился Иван Васильевич. — Позову я вас, коли нужда придет.
Царь и царица остались вдвоем.
Мурованные стены опочивальни сурово берегли покой молодых, не пропуская вовнутрь даже звука. В ближнем углу гортанно прокричал разбуженный колыханием пламени попугай. Видно, вместо царских палат почудились ему заросли далеких джунглей, но, разглядев в полутьме сутулую фигуру государя всея Руси, спасаясь от действительности, зарылся клювом в белое крыло и уснул спокойно.
— Присядь, государыня, — усадил рядом с собой Марфу Васильевну царь.
Села государыня на самый краешек, вот притронется к ней государь, и взлетит она испуганным воробушком к самому потолку.
Иван Васильевич снял с головы царицы покрывало. Движения у государя робкие, словно он не всемогущий самодержец, а неуверенный подросток, посмевший взирать дивную красу.
Улыбнулась царица Марфа доверчиво и отвечала печально:
— Тяжко мне, Иван Васильевич, в груди что-то теснит. Насилу свадьбу досидела. Поспать бы мне самую малость, а там авось и уляжется томление.
— Спи, государыня, не трону я тебя, — едва справился с желанием Иван Васильевич.
— Холодно мне, государь.
— Я тебя своим жаром отогрею.
— Позволь мне, государь, за занавесочкой раздеться?
Хотел возразить государь: «Нет! Хочу зреть тебя всю!» Но вновь познал на себе магию ее негромкого голоса.
— Делай как знаешь, государыня. Вольна ты в своих поступках, теперь ты не купеческая дочь, а царица русская Марфа Васильевна.
Марфа Собакина поднялась, сняла с головы венец и осторожно возложила его на золоченое блюдо; сюда же положила поясок.
Иван Васильевич слышал за занавеской легкий шорох, представил, как стягивает с себя царица платье за платьем; воображение рисовало картину, как сорочка обтягивает белое тело царицы, и он едва не поддался искушению, чтобы распахнуть занавес…
Возможно, именно так Иван поступил бы со своей первой женой, которая была на редкость кроткой и богобоязненной, полапал бы ее за греховные места, да и ушел; со смехом заглянул бы за занавесочку, если бы там скрывалась Мария Темрюковна; и совсем иное чувство, сродни робости, самодержец испытывал перед юной Марфой. Имелась в ней какая-то скрытая сила, что заставляла покориться даже царя, и просьба из уст Марфы Васильевны звучала едва ли не строгим наказом.
Государь всея Руси терпеливо дожидался, пока женушка разденется до исподнего и, оставшись в последней сорочке, перетянет талию атласной бечевой.
Занавеска распахнулась, и царь увидел Марфу вновь.
Простоволосая, белая, в прозрачном платье, без венца, царица казалась еще краше. Марфа Васильевна выглядела едва ли не воздушной — приоткроется оконце, и вознесется царица белым ангелом.
Царица сняла с постели покрывало, бережно уложила его на скамью, слегка поправила государеву подушку и легла, вытянувшись во весь рост.
Иван Васильевич раздевался не спеша. Разделся, осторожно прилег рядом.
— Да ты никак ли плачешь, государыня?! — удивился Иван Васильевич.
— Чует мое сердечко, недолго моему счастью длиться, — горестно признавалась царица. — Давеча сон дурной видела, будто бы на санях еду. А лошади попались шальные, едва не опрокидывают на поворотах. Миновали мы темный лес, а далее пещера глубокая, заехали мои сани туда, да там и пропали. Боюсь, как бы душе моей точно так же не сгинуть где-нибудь в потемках.
Видно, почивал где-то в глубине души Ивана Васильевича дремучий язычник, потому и он был очень суеверен. Не было дня, чтобы он не обратился за советом к ведуньям, которые умели распутывать замысловатые сны с легкостью, как мастерица плетет кружева.
Пещера — это была могила.
Об этом Иван Васильевич всегда помнил с раннего малолетства, когда за день до матушкиной смерти ему приснилась глубокая яма с кричащими в ней тварями.
Собрав все свое мужество, царь Иван отвечал:
— Все будет хорошо, Марфа Васильевна, ты только мне доверься.
Царица была холодна, словно кусок льда, и тотчас остудила государеву постель.
— Я тебя согрею, государыня, — шептал Иван Васильевич.
Иван прижался к царице горячим телом и ощутил мерзлоту ее ног. Глянул государь на Марфу и натолкнулся на спокойный лик, ее немигающий равнодушный взгляд был направлен прямо на него. Он не увидел ни трепета ресниц, ни былого волнения.
— Господи! Да что же это такое… — перекрестился в страхе государь. — Марфа? Неужто померла… — И в следующую секунду крик отчаяния заполнил собой Постельную избу. — Ааа!! Господи, за что ты меня так сурово караешь?! Если я грешен, так убей меня, а не царицу! — прижимался самодержец мокрым от слез лицом к безжизненным губам Марфы.
* * *
Следующий свадебный день начинался панихидой по усопшей рабе божьей государыне царице Марфе Васильевне.
Так и не сумел Иван Васильевич сокрушить своим теплом подступившую к царице смерть, и колокола печально прощались с почившей матушкой.
Иван Васильевич уединился во дворце — он отменил все встречи с иноземцами, оставил на бояр государские дела и неустанно молился и каялся.
Через неделю после похорон царицы Иван пожелал увидеть Малюту Скуратова.
Григорий Лукьянович немедленно предстал перед государем — поклонился его горю, упав в самые ноги.
— Вот оно как получается, Гришенька, — печалился самодержец, утерев рукой мокрую от слез бороду, — лихие люди ее уже до свадьбы отравить надумали. Видишь, Гришенька, один на один я со своим горем остался. Ни от кого помощи не жду, с каждого угла на меня беда зло зыркает! Всюду одна измена и крамола, если бы не ты, так я вообще бы сгинул.
На сей раз Иван Васильевич был в темном рубище. Малюта уже знал о том, что государь перед святыми образами дал обет, что не снимет с себя рясу до тех пор, пока не выявит лихих людей, посмевших злым умыслом извести государыню.
На третий день после смерти Марфы Васильевны царь призвал в Думу иерархов и во всеуслышание объявил, что намерен принять постриг.
Решение Ивана Васильевича смутило многих, потупили именитые бояре взор, потом стали просить, отговаривать. Общее мнение выразил митрополит, поклонился гордый старец царю и сказал, чтобы правил Иван Васильевич своими рабами как и прежде, судил их строго и по справедливости, как добрый отец детей малых. Даже Шуйские громко подали голос, чтобы не обижал Иван сиротством русскую землю, не оставлял без отеческого присмотра стольный город. Иван Васильевич упорствовал долго, ссылался на божью кару, говорил о том, что место его в монастыре, что грех свой нужно замолить слезами и многим челобитием, что печаль свою отныне он должен упрятать в скорбное монашеское сукно. Слова бояр разбивались о броню государевой убежденности, а когда слов уже не осталось, архиереи и бояре дружно опустились перед самодержцем на колени, умоляя его не оставлять царственного места.
