В Пытошной избе Никита был такой же господин, как Иван Васильевич у себя во дворце. Палач требовал от служивых людей не меньшего почитания, чем самодержец от подданных. А потому гнули голову перед Никитой Ивановичем не только подмастерья и заплечные мастера, но и множество нищих, что щедрой милостыней кормились после каждой казни. Бросит горсть медяков Никита-палач на дорогу и попросит:
— Помолитесь за упокой рабов божьих.
Подмастерья и дьяк встречали Никиту непременно у самого крыльца, посрывав с кудлатых голов шапки, а он, едва оборотясь на плешины, проходил в Пытошную избу.
Махнул Никита Иванович рукой в приветствии и ступил на крыльцо.
Петр Темрюкович висел привязанный за ноги, заняв большим телом целый угол. Руки крепко стянуты бечевой к бокам, и если бы не нарядные порты, можно было бы подумать, что это туша, которую приволокли для того, чтобы освежить в канун завершения поста.
— Разбуди князя плетьми! — распорядился Никитка-палач.
Молодой удалец, который без конца вертелся у ног старшого, отвесил князю такую порцию ударов, от которой Петр Темрюкович вздрогнул, подобно раненому зверю, и завыл в голос:
— Ыыыы!
— Да ты никак ли проснулся, Петр Темрюкович? Ты уж извини, что потревожил. Служба моя такая. С пробужденьицем тебя. Крепко ты спишь, а ведь Пытошная — это не государевы сени, где подремать не грех. Ну-ка, мастеровой, согрей князя горячими плетьми, пускай кровушка разбежится по ноженькам, а то озяб в нашей избе Петр Темрюкович. У меня у самого от такой прохлады того и гляди уши отвалятся.
Мастеровой слегка покачал плетью, двенадцать концов длинными змеями свисали с древка. Они казались живыми под легкими подвижными пальцами отрока и дожидались только распоряжения Никитки-палача, чтобы изжалить тело новой жертвы.
Вцепились зубастые концы в сухое тело князя и вырвали очередной вопль.
Плети кусали так, как будто хотели вырвать из тела Петра Темрюковича кусок поаппетитнее, но без конца натыкались на сухое, будто сотканное из одних сухожилий, тело князя. Не было здесь жирной поживы, и они, негодуя и свистя, отлетали прочь.
— А теперь скажи мне, князь, — продолжал Никита задушевным голосом, как будто допрашивал не государева разбойника, а подбивал на ноченьку бедовую вдовушку, — что же ты делал накануне государевой свадьбы в доме купца Василия Собакина?
— Приятели мы давнишние с Василием, — стонал Петр Темрюкович.
— Об этом нам ведомо. Наслышаны мы и о том, что ты на Марфу Васильевну посматривал. А одна из девиц как-то углядела, что ты ее во дворе прижимал. Неужно отпираться, князь, станешь?
— Не ведаю, о чем ты глаголишь. Наговор все это! — шептал князь Петр. — Смилуйся, прекрати мои муки!
— А ты признайся в лихом, Петр Темрюкович, вот тогда твои муки сами собой пропадут. А потом, нам ведомо о том, что зазывал как-то ты Марфу Васильевну к себе на ближнюю дачу.
— И что с того? Аль в гости запрещено уже ходить? И не одну я ее звал, а с девицами.
— Лжешь, князь, одну ты ее звал! Растлить девицу хотел! А правда, что ты ее замуж звал?
— Не было того! Аль не ведаешь, что женат я?!
— Ведаю. Только ведь с тебя, супостата, небольшой спрос. Ты думаешь, к тебе шептуны не приставлены? Вот они и порассказали, что ты ее завлекал. Расскажи о том, что за перстень ты Марфе Васильевне преподнес? Если скажешь правду, повелю отвязать тебя, а иначе помрешь бесстыже вниз головой.
— Не моя это вина! Васька Грязный, сын Григорьев, Марфу обесчестить хотел, от него этот подарочек был. Сам-то он побоялся ей поднести, видать, с этим перстнем связано у них что-то было, может, тайна какая.
— Вот как!
— Он к Марфе Васильевне сватался прежде, чем Иван Васильевич ее в супружницы выбрал.
— Хм, неведомо это нам. Но ничего, мы еще с Васькой Грязным потолкуем. А теперь давай о тебе поговорим, что за фрукты ты царице принес?
Никита-палач, как и многие во дворце, не любил черкесского князя. Он улыбался ему так, как будто уже укладывал его строптивую головушку на разбитую топором колоду. Возможно, Никита уже вытряхнул бы из Петра Темрюковича остаток души, но постоянно помнил наказ Малюты Скуратова сохранить князя для прилюдной казни.
— Не было, говоришь? Эй, мастеровые, прижгите пятки князю, может, это улучшит его память!
— Нет! Нет! — извивался Петр, и цепи, стягивающие его стопы, звенели яростно.
— Так скажешь?
— Скажу, все как есть скажу!
— Говори, — тихо произнес Никита. Он никогда не удивлялся и никогда не повышал голоса. — Развяжите путы, пускай князь отдышится. — И когда сподручный опустил Петра Темрюковича к ногам палача, тот потребовал: — Рассказывай!
— Видно, бес меня смутил, а так чего ради к царице я бы подступился… — начал Петр.
В былые времена черкесский князь проезжал мимо, даже не обернувшись на согнутую шею Никиты. Недальновиден оказался князь — государя и палача всегда следует привечать большим поклоном.
— Продолжай, Петр Темрюкович, — ласково поторопил Никитка умолкнувшего князя, — а то у меня мастеровые без дела скучают.
— Дал я царице засахаренных персиков…
— Так.
— …сказал, что они будто бы с государева стола. Слукавил, что будто бы сам Иван Васильевич к трапезе передал… А только я их на базаре купил, хотел радость царице доставить, любит она сладенькое!
Вздохнул печально Никита.
— Видать, не поладим мы с тобой, князь. Разве не знал ты, что со дня государева выбора Марфа Васильевна не принадлежит даже родителям и что питие ее и еду сначала положено отведать кравчим? Только после них к столу можно подавать! Смерти ты для государыни желал, потому что не мог простить Ивану Васильевичу, что он Марию так быстро позабыл. Так?
— Так, — глухо проговорил князь и почувствовал, будто начинает неметь шея в ожидании острого топора. — Зови государя, сам ему в том признаюсь.
Глава 10
Государь терпеливо выслушивал черкесского князя. Лицо Ивана помертвело, он как будто даже не слышал Петра Темрюковича, сосредоточенно изучал на рукояти трости сложный узор. Малюта Скуратов хорошо знал своего господина и ожидал, что через минуту очищающей проповеди Иван Васильевич начнет металлическим наконечником поучать наследника кабардинского правителя так же безжалостно, как дворовую мастерицу, посмевшую из терема утащить кусок шелка. Но когда князь Петр, исповедавшись, умолк, государь тяжело поднялся и, не сказав более ни слова, покинул Пытошную избу.
За царем длинным шлейфом потянулись к выходу бояре и окольничие.
— Государь, что с князем-то делать будем? — посмел прервать раздумье Ивана Васильевича холоп.
— Готовь на Красной площади сруб. Сжечь его надобно, нечестивца.
